Я отхожу, оглядываю столовую - все ли в порядке. Потом подсаживаюсь за стол к Глебову и Стекловым и принимаюсь за свой обед.

В столовой непривычная тишина. Иногда прорвется приглушенный смех - и снова тихо. Так.

Правильно ли я поступил? Я знаю все, что мне могут возразить по этому поводу: нельзя унижать человеческое достоинство. Это верно, нельзя. И, конечно, трудно и оскорбительно им было сидеть на глазах у всех с картами в руках и ощущать на себе взгляды ребят - сочувственные или насмешливые... Но ведь человеческое достоинство этих злополучных картежников будет унижено гораздо больше, если они вот так и будут играть и обирать друг друга... Эх, не с кем посоветоваться! Как это - не с кем? Нет рядом Антона Семеновича, но есть Алексей Саввич, есть Екатерина Ивановна и Софья Михайловна. Да, но где же мне было советоваться с ними? Ведь решение надо было принять тут же, не медля ни секунды...

Кончаем обедать. Ребята выбегают из столовой, но то и дело кто-нибудь заглядывает - а как идет игра? Я задерживаюсь за своим столом. И вдруг слышу плач. Плачет Петька - в голос, взахлеб, как плачут совсем маленькие дети. Коробочкин попрежнему спокоен и неподвижен, а Петька ревет неутешно, размазывая слезы по лицу. Что и говорить, жалко его.

–  Ну что, Петр? Не играется?

–  Я боль...ше не бу...ду! - насилу выговаривает Петька, захлебываясь слезами. - Вот честное слово!.. Не хочу я... возь...мите карты! - И он отбрасывает их, точно это змея или ехидна.

–  А запасная колода?

–  Это последняя! Чтоб мне провалиться... последняя...
– всхлипывает Петька.

Конец ли это? Ох, наверно, до конца далеко!

Вечером ко мне в кабинет приходит маленький Павлуша Стеклов.

–  Что тебе? - спрашиваю.

–  Я просто так.

–  Ну, присаживайся.

Он садится на диван и молчит. Молчу и я.

–  Семен Афанасьевич, - наконец решается он. - Дело-то какое... Ведь Петьку... Может, вы думаете - вот, не слушается... А его на подначку взяли. Ему говорит... там, один: "Что, говорит, испугался? Слабо тебе еще сыграть". Ну, Петька и говорит: "А вот и не слабо!"

А, вот оно что.

–  Петя, где ты там? - говорю я. - Заходи, не стесняйся!

Стеклов-младший застывает с открытым ртом. Он потрясен: как это я догадался, что он пришел не один? За дверью слышится какая-то возня, скрип половицы, шумный вздох - и на пороге появляется Петька.

–  Садись, Петя, - говорю. - Кто старое помянет, тому глаз вон. Что было, то прошло.

В это время в дверь без стука врывается Король:

–  Семен Афанасьевич, вам телеграмма! От Алексей Саввича! То-есть это он ее принял и говорит - неси скорее, вот я и...

Я разрываю телеграфный бланк - и вижу три пары устремленных на меня вопрошающих глаз. Не знаю, что подумали ребята, но у них такой вид, словно эта телеграмма должна касаться непосредственно их, во всяком случае детского дома.

–  Из Харькова выехала моя жена с ребятишками, - говорю я почти невольно. - Завтра она будет в Ленинграде.

Забавно: у всех троих на лицах удовлетворение. А Король понимающе говорит:

–  Надо встречать. Вы меня возьмите с собой, я вам помогу.

–  Спасибо, - отвечаю я.

11. ВСТРЕЧАТЬ - ХОРОШО!

Мы с Королём выезжаем очень рано, первым поездом. Дом я оставил на Алексея Саввича. Уезжал я, признаться, не без тревоги, но и Алексей Саввич и Екатерина Ивановна наперебой успокаивали меня:

–  Все будет хорошо, ничего без вас не случится, управимся.

И вот мы сидим в полутемном вагоне. Напротив нас, в углу, - маленькая девочка в белом капоре. Она не мигая смотрит на лампочку. Иногда сонно прикрывает глаза - и снова пристально смотрит на огонек. Ей года три. Мои чуть постарше. Скорей бы увидеть их! Мне некогда было думать о них все эти дни. Мое время без остатка, до последней секунды, поглощал дом в Березовой поляне и мои новые ребята. Но сейчас я понимаю, до чего соскучился. Соскучились руки: хорошо бы подхватить малышей, потрепать по волосам, по круглым щекам, подбросить к самому потолку, услышать, как оба они визжат: тот, что летит кверху, - от восторженного испуга, тот, что подпрыгивает возле меня на полу, ожидая своей очереди лететь, - от счастливого нетерпения...

Король сидит у окна и смотрит на проплывающие мимо деревья, еще смутные, неотчетливые. Потом в вагоне становится светлей, и вот уже дневной свет смешивается с электрическим, а потом и вовсе вытесняет его. Утро. Девочка напротив уснула, привалившись к матери. Я смотрю на нее, смотрю до тех пор, пока на месте ее светлой головки в белом капоре мне не начинает мерещиться другая - черноволосая, в красной шапочке.

–  Семен Афанасьевич, - слышу я голос Короля, - я вместо себя в отряде оставил Плетнева.

Я встряхиваюсь, как от дремоты:

–  Не напрасно ли? Он был в самовольной отлучке.

–  Ничего, я думаю. Наука.

–  Наука-то наука, а станут ли ребята его слушать?

–  Его-то?

Король больше ничего не добавляет. Но если я и сомневался, на месте ли будет Плетнев в качестве командира, то теперь, уверен: третий отряд попал из огня да в полымя.

–  Что, - говорю я, - как назначат в лесу воеводой лису, перьев будет много, а птиц нет?

Мы оба смеемся.