– Не допустишь?
– Филиппов, выйдя совершенно из себя, послал Ермолки на к матери и даже указал, к какой именно.

– Сопляк!
– закричал Ермолкин, позабыв, где находится.
– Сам иди туда, куда ты меня посылаешь.

Он был несносен. Филиппов нажал кнопку, и на сцене появился сержант Клим Свинцов. Свинцов сделал несколько энергичных движений, и Ермолкин с оторванным воротником вновь оказался на свободе.

– Я этого дела так не оставлю, - сказал он, потирая ушибленное колено, и отправился в областной город искать справедливости, то есть требовать, чтобы его посадили, но отметили в деле, что он явился добровольно, а не приведен был под белы руки.

Тут некоторые читатели могут спросить, а что же в это время, когда Ермолкин справедливости добивался, газета "Большевистские темпы" выходила ли? А если выходила, то кто ее подписывал? Признаться, автор этим совершенно не интересовался и ничего определенного по этому поводу сказать не может. О Ермолкине же известно, что в областной город он попал, ночевал на вокзале, а утром следующего дня был первым посетителем Романа Гавриловича Лужина.

16

Трудно себе представить, как это в нем сочеталось, но Ермолкин, с одной стороны, верил в том, что органы наши состоят сплошь из кристально чистых людей, немного, может, таинственных, с другой стороны, представлял себе областного начальника чем-то вроде вурдалака с волчьей пастью и огромными волосатыми ручищами. Вместо этого он увидел за широким столом не человека, а голову. Бритая голова с большими ушами лежала подбородком на столе и смотрела на Ермолкина маленькими глазами сквозь роговые очки с толстыми стеклами. Ермолкин растерялся и остановился посреди кабинета. Голова качнулась в сторону, и вдруг маленький человек, чуть ли не карлик, в военной форме появился из-за стола и на коротких ножках, как на колесиках, быстро подкатился к Ермолкину.

– Борис Евгеньевич!
– воскликнул человек и вцепился в руку Ермолкина двумя своими.
– Чудовищно рад. Видеть. У себя, - сказал он, как бы ставя после каждого слова точку, и защелкал зубами, которые у него были большие, но нисколько не походили на волчьи.

– Вы меня знаете, - не удивился, а отметил Ермолкин.

– Как же, как же, - сказал Лужина.
– было бы странно. Если бы не. Он во весь рот улыбнулся и опять защелкал зубами.

– Значит, вам все известно?

– Да. Разумеется. Все. Абсолютно.

– Я так и думал, - потряс головой Ермолкин.
– Но прошу вас отметить, что я сам явился с повинной.

– Да, - сказал Лужин.
– Конечно. Отметим. Всенепременно. Где заявление ваше?

– Заявление?
– растерялся Ермолкин.
– Я. Собственно. Думал. Что. Устно.
– Он не заметил, как тут же заразился лужи некой манерой говорить.

– Увы, - сказал Роман Гаврилович.
– Мы. Любим. Чтобы все. На бумаге. Поэтому. Я вас прошу.
– Он схватил Ермолкина за локоть и повел к выходу. Там. Девушка. Секретарь. Возьмите. У нее. Лист бумаги и изложите все коротко, но подробно. Как сказал пролетарский великий. Человеческих душ инженер. Чтоб словам было тесно, а мыслям.. Как?

– Просторно, - подсказал Ермолкин.

– Вот именно, - засмеялся и защелкал зубами Лужин.
– Просторно чтоб было. А потом заходите. А пока. Извините. Дела. Чудовищно занят.
– И, распахнув перед Ер-молкиным тяжелую дверь, сделал ручкой.
– Прошу.

Ошеломленный Ермолкин вышел в приемную. Тут нос к носу столкнулся он с женщиной деревенского вида и в ней сразу узнал ту самую посетительницу, после визита которой и начались у него все неприятности: "Вот оно что! поразился Ермолкин.
– Значит, все было подстроено. Как тонко! И как хитро!"

– Здравствуйте, - улыбнулся ей Ермолкин.
– Вы меня помните?

– Помню, - сказала Нюра насупившись.

Она поняла, что этот убийца маленьких детей пришел сюда не случайно. Очевидно, он уже предупредил о ее появлении. Она даже попятилась к дверям, но тут из своего кабинета выглянул Лужин и, увидев Нюру, спросил:

– Вы ко мне?

– К вам, - ответила Нюра.

– Войдите.

И Нюра вслед за Лужиным скрылась за дверью. Ермол-кин долго смотрел на дверь, затем, опомнившись, подошел к секретарше, грудастой женщине в форме с двумя треугольниками в петлицах и со значком "Ворошиловский стрелок". Ермолкин попросил у нее бумаги, сел к стоявшему в дальнем углу столу для посетителей, вынул из кармана самописку, потряс ею, пока чернила не брызнули на пол, и так начал свое печальное повествование:

"С большим трудовым подъемом встретили труженики нашего района..." тут Ермолкин остановился. "Что я пишу?
– подумал он.
– С каким трудовым? Какие труженики? Что встретили?"

За долгие годы службы в печати все свои статьи, передовые и фельетоны начинал он этой фразой и никогда не ошибался. И всегда фраза эта была к месту, от нее легко было переходить к развитию основной мысли, но в данном случае... Старый газетный волк, шевеля толстыми, как лепешки, губами, смотрел он на начальную строку и постепенно сознавал, что он, умеющий писать что угодно на любую заданную тему - о трудовом почине, о соцсоревновании, о стрижке овец и идеологическом единоборстве, - совершенно не находит никаких слов для описания действительного происшествия, свидетелем, или участником, или, точнее, виновником которого ему довелось быть.

Зачеркнув написанное, Ермолкин стал обдумывать новое начало, когда в коридоре послышался приближающийся грохот сапог и в приемную вошли три человека - двое военных и между ними один штатский в темно-синем костюме.

– Роман Гаврилович у себя?
– спросил один из военных у секретарши.

– Он занят, - сказала она.

– Подождем.

Они сели на стулья вдоль стены - штатский посредине, а военные по бокам. Военные застыли с неподвижными лицами, штатский же, наоборот, проявлял ко всему, что он здесь видел, живейшее любопытство. Он с интересом разглядывал приемную, секретаршу и Ермолкина. Ермолкин в свою очередь тоже исподтишка поглядывал на штатского.