– А вообще-то было бы интересно,– не сдается Чонкин.

Для Гладышева вопросы Чонкина, может, и кажутся глупыми, но чем глупее вопрос,нтем умнее можно на него ответить, поэтому оба вели эти разговоры с большим удовольствием. С каждым днем дружба их крепла. Они уже договаривались, чтобы встретиться по-семейному: Чонкин с Нюрой, а Гладышев со своей женой Афродитой (так звал ее Гладышев, а за ним стали звать и другие, хотя от рождения она числилась Ефросиньей).

– 11 -

В этот день Чонкин успел переделать кучу дел. Натаскал воду, наколол дров, накормил отрубями кабана Борьку и сварил обед для себя и для Нюры. После этого он обычно, как был, в Нюрином переднике садился к окошку и, подперев голову рукой, поджидал Нюру. А другой раз, чтобы время быстрее текло, садился к окну с вышиванием. Посмотреть на солдата, который сидит в женском переднике у окна да еще занимается вышиванием, смех, но что делать, если Чонкину нравилось вышивать? Интересно ему было, когда из разноцветных крестиков складывалось изображение петуха, или розы, или еще чего-нибудь.

Сейчас он тоже начал вышивать, но работа не клеилась, мысли о неопределенности его положения отвлекали.

Несколько раз он выходил на крыльцо поговорить с Гладышевым, но того не было, а зайти к нему домой, беспокоить Чонкин стеснялся, тем более что до этого ни разу не заходил.

Чтобы как-то убить время, занялся более тупой, чем вышивание, работой – вымыл полы. Грязную воду вынес за калитку и выплеснул на дорогу.

Девочка лет пяти в цветастом ситцевом платье играла возле забора с кабаном Борькой: сняла с головы шелковый бантик и повязала Борьке на шею. Борька вертел шеей пытаясь разглядеть бантик, но это ему не удавалось. Увидев Чонкина, девочка поспешно сняла бантик с Борьки и зажала в руке.

– Ты чья будешь, девочка?– спросил Иван.

– Я-то Килина, а ты чей?

– А я сам свой,– усмехнулся Иван.

– А я папина и мамина,– похвасталась девочка.

– А кого ты больше любишь – папу или маму?

– Сталина,– сказала девочка и, смутившись, убежала.

– Ишь ты, Сталина.– Глядя ей в след, Чонкин покачал головой.

Впрочем, Сталина он по-своему тоже любил.

Помахивая пустым ведром, направился он назад к дому, и в это время на свое крыльцо вылез Гладышев, взлохмаченный с красными полосками на щеке.

– Слышь, сосед!– обрадовался Чонкин.– А я тебя тут дожидаю уже более часу, куда это, слышь, думаю, запропал?

– Соснул я малость,– смущенно сказал Гладышев, потягиваясь и зевая.– После обеда книжку прилег почитать по части селекции растений, а оно, вишь, разморило.п Жара-то какая стоит, прямо наказание. Не будет дождя, так все чисто попалит.

– Слышь, сосед,– сказал Чонкин,– хошь табачку? У меня самосад крепкий, аж в горле дерет. Нюрка вчера на рынке в Долгове купила.

Он отогнул передник, достал из кармана масленку из-под ружейного масла, набитую табаком, и газету, сложенную книжечкой.

Табак для здоровья– вреднейшее дело,– изрек Гладышев, подходя к жердевому забору, разделявшему два огорода. Ученые подсчитали, что капля никотина убивает лошадь.

Однако, от угощения отказываться не стал. Закурил закашлялся.

– Да уж табачок-крепачок,– одобрил он.

– Табачок самсон, молодых на это дело, стариков на сон,– поддержал Чонкин.– А у меня к тебе, слышь, сосед, дело есть небольшое.

– Какое ж дело?– скосил на него глаза Гладышев.

– Да дело-то зряшное, ерунда совсем.

– Ну, а все-таки?

– Да так, не стоит даже и говорить.

– Ну, а не стоит – не говори,– рассудил Гладышев.

– Это, конечно, правильно,– согласился Чонкин.– Но, с другой стороны, как же не говорить? Прислали меня сюда на неделю, и сухой паек на неделю, а прошло уже полторы, а меня не берут. И опять же насчет сухого пайка никакого известия. Значит, я что же, выходит, должон жить за счет бабы?

– Да, это нехорошо,– сказал Гладышев.– Ты теперь называешься – Альфонс.

– Ну, это ты брось,– не согласился Чонкин.– Ты, слышь, жену свою как хошь называй, хоть горшком, а меня зови попрежнему Ваней. Так вот я тебе к чему говорю. Письмишко надо составить к моему командиру, что я есть и как мне быть дальше. Ты-то человек грамотный, а я вообще-то буквы понимаю, а пишу плохо. В школе еще кой-как кумекал, а потом в колхозе и в армии все на лошади да на лошади знай тяни вожжу то вправо, то влево, а грамоты там никакой и не нужно.

– А расписываться умеешь?– спросил Гладышев.

– Нет, это-то я могу. И читать, и расписываться. Я, слышь, знаешь, как расписываюсь? Сперва пишу И, потом Ч, потом кружочек, и дальше все буква к букве, и в конце такую черточку с вывертом, и на всю страницу от края до края. Понял?

– Понял,– сказал Гладышев.– А бумага, чернила у тебя есть?

– А как же,– сказал Иван.– Нюрка-то, она почтальоншей работает. Тоже работа, тебе скажу, не для каждого. Голову надо большую иметь.

– Ну ладно,– наконец согласился Гладышев,– пошли к тебе, а то у меня там баба с дитем, будут мешать. А это дело серьезное, тут надо писать политически выдержанно.

Через час политически выдержанный документ был составлен Выглядел он так:

Командиру батальона тов. Пахомову от рядового красноармейца тов. Чонкина Ивана Р А П О Р Т Разрешите доложить, что за время Вашего отсутствия и моего присутствия на посту, а именно по охране боевой техники самолета, никаких происшествий не случилось, о чем сообщаю в письменном виде. А также разрешите доложить, что воспитанный в духе беззаветной преданности нашей Партии Народу и лично ВеликомуНГению тов. Сталину И.В., я готов и в дальнейшем беспрекословно служить по защите нашей Социалистической Родине и охране ее Границ, для чего прошу выдать мне сухой паеквна неопределенное время, а также недополученный мною комплект обмундирования.