"Пушкин, - утверждает Достоевский, - первый объявил, что русский человек не раб, и никогда не был им, несмотря на многовековое рабство.

Было рабство, но не было рабов (в целом, конечно, в общем, не в частных исключениях) - вот тезис Пушкина. Он даже по виду, по походке русского мужика заключал, что это не раб и не может быть рабом (хотя и состоит в рабстве), - черта, свидетельствующая в Пушкине о глубокой непосредственной любви к народу. Он признал и высокое чувство собственного достоинства в народе нашем (опять-таки в целом, помимо всегдашних и неотразимых исключений), он предвидел то спокойное достоинство, с которым народ наш примет и освобождение свое от крепостного состояния - чего не понимали, например, замечательнейшие образованные русские европейцы уже гораздо позднее Пушкина..."7 Какие великолепные, подлинно русские характеры и типажи зажили в произведениях Пушкина! Вспомните хоть Савельича из "Капитанской дочки", который трогательно, до самопожертвования любит своего молодого барина, любит не как холуй, а по-отцовски, как старший, более умудренный сердцем и опытом жизни.

В самом деле, разве Савельич раб? В его отношениях с Гриневым есть что-то от отношений самого Александра Сергеевича с няней Ариной Родионовной, которая была ему ближе и роднее родной матери и которая, как и Савельич, готова была на все для счастья и благополучия своего питомца.

А Пугачев? Разве это не яркий русский типаж с его широкой удалью, мятежностью, способностью на самый отчаянный риск, с его лукавством, плутовством и насмешливостью, с размахом - "казнить так казнить, жаловать так жаловать!" - с его способностью сторицей платить добром за добро?

Пушкин писал, как мы помним, и о такой черте русского характера, как "живописный способ выражаться". И вот как говорит у него хозяин постоялого двора с Пугачевым:

"Эхе, - сказал он, - опять ты в нашем краю! Отколе бог принес?"

Вожатый мой мигнул значительно и отвечал поговоркою: "В огород летал, конопли клевал, швырнула бабушка камушком, да мимо. Ну, а что ваши?"

– Да что наши!
– отвечал хозяин, продолжая иносказательный разговор. Стали было к вечерне звонить, да попадья не велит: поп в гостях, черти на погосте.

"Молчи, дядя, - возразил мой бродяга, - будет дождик, будут и грибки; а будут грибки, будет и кузов. А теперь (тут он мигнул опять)

заткни топор за спину: лесничий ходит..."

В другой раз Пугачев рассказывает Гриневу притчу об орле и вороне опять же полную живописной иносказательности: "Нет, брат ворон, - говорит орел, - чем триста лет питаться падалью, лучше раз напиться живой кровью, а там что бог даст!"

Реальный Пугачев в исторических исследованиях Пушкина выражается столь же живописно. Когда главаря мятежников привезли в деревянной клетке в Симбирск, граф Панин стал его допрашивать. "Кто ты таков?" - спросил он у самозванца. "Емельян Иванов Пугачев", - отвечал тот. "Как же смел ты, вор, назваться государем?" - продолжал Панин. "Я не ворон (возразил Пугачев, играя словами и изъясняясь, по своему обыкновению, иносказательно), я вороненок, а ворон-то еще летает".

Посылая "Историю Пугачева" легендарному герою 1812 года, поэтупартизану Денису Давыдову, Пушкин писал полушутливо:

Вот мой Пугач: при первом взгляде Он виден - плут, казак прямой!

В передовом твоем отряде Урядник был бы он лихой.

То, что русский мужик - не раб, что согнуть, унизить, поработить его нельзя, то, что душевно он богат несказанно, то, что в родниках русского духа таятся силы необъятные, - все это, пожалуй, лучше всего выразили пушкинские сказки. В них высказалось с ясной прозрачностью мироощущение русского человека, раскрылась подлинно сама душа русского народа. В них и его мудрость, и веселая усмешливость, и его нравственная высота, с которой уничижаются жадность, зависть, глупость и торжествуют добро, красота и мужество.

И как заговорила эта душа в пушкинских сказках! Какие возможности открылись у "мужицкого" языка!

Его лаконизм, простота и живописность, лукавство озорное:

Жил-был поп,

Толоконный лоб.

Пошел поп по базару

Посмотреть кой-какого товару.

Навстречу ему Балда

Идет, сам не зная куда.

Его напевность, пластичность, "складность":

Как весенней теплою порою

Из-под утренней белой зорюшки,

Что из лесу, из лесу из дремучего

Выходила медведиха

Со милыми детушками медвежатами

Погулять, посмотреть, себя показать.

Его чарующая поэтичность:

У лукоморья дуб зеленый,

Златая цепь на дубе том...

Сказки Пушкина, как и некоторые его стихи, ставшие народными песнями, это обобщенный образ русского человека. Может быть, они - наиболее бессмертное из всего, что он создал. С колыбели они вводят каждого из нас в стихию русского языка, мироощущения, характера, приобщают к истокам народной мудрости.

Но вернемся к конкретным типажам русского человека в созданиях пушкинского гения. Ярчайший из них, безусловно, Татьяна Ларина.

О ней, как образе русской женщины, писано-переписано. Я хочу обратить внимание лишь на самое существенное.

Это характер законченного совершенства. Татьяна, как античные скульптуры великих мастеров, восхищает именно совершенством, законченностью, идеальностью нравственно-духовного облика. И, как античная скульптура, она будет пленять нас и через двести лет. Она, ничем, в общемто, особенным не выделяющаяся, ничего чрезвычайного не совершающая, обычная русская женщина начала XIX века, так чисто и вдохновенно выписана художником, что оказалась созданной для бессмертия.