Моя фацеция пришлась по вкусу больше, чем пришлись бы самые веские убеждения и уговоры. Чересчур серьезно воспринимают мир только жестокие люди, а тут собрались добрые и щедрые сердцем, ведь заботились они не о себе, а о народе и его непорабощенной душе.

– Это ж столько мяса от того комара осталось!
– прищурил глаз кто-то из казаков.
– Куда же его султан девал?

– Хану оно пригодилось бы в самый раз, - добавил другой, - у них там второе лето недород, скот и овцы дохнут.

– Хану это еще ничего, а вот как черным татарам? Без войны да без добычи погибнут!

– А султан на войну против короля не пускает, потому что у них вечный мир.

– Вот тут бы татарам и пойти вместе с нами против панов да пощекотать им брюхо!

– Татары пошли бы, так хан ведь! Он султана испугается.

– Пускай им султан, а у нас будет гетман. Хотим иметь тебя гетманом, пане Хмельницкий, а не ханским узником, вот и не отпустим от себя. Разве ж не намнем бока панам и без чьей-то помощи? Нам лишь бы ударить, а там оно и само в ушах звенеть будет.

– У кого же будет звенеть?
– спросил я горько.
– Вспомните Наливайко, Лободу, Трясило, Павлюка, Острянина, Гуню. Что они смогли против железного королевского войска с его арматой? А если Крым с нами пойдет, тогда Потоцкого сметем. Не боюсь идти к хану и сына своего родного послал к мурзе перекопскому, потому что верю в татарское благородство. Султаны турецкие в своих фирманах называют татар только благородными, если ж мы и изведали одну лишь их хищность, то, наверное, так уж суждено было и нам, и татарам, но не может так быть до скончания века.

Я вел страшную игру. Одного сына послал к татарскому мурзе, надеясь на его благородство, а второго оставил в Чигирине, не надеясь ни на что хорошее, ибо видел же, как тянутся хищно к маленькому Юрасю холеные, покрытые рыжими волосами пальцы презренного Чаплинского, и если и найдется сила, которая защитит ребенка, то разве что эта несчастная добросердечная женщина, моя голубка Матронка, тоже брошенная мною в прожорливую панскую пасть, незащищенная, неспасенная, неосвобожденная.

Нужно быть влюбленным или несчастным. Был я среди тех, кто не имел ничего своего, где сроду не было ни жены, ни ребенка, вот и должен был стать равным с ними во всем, если хотел, чтобы мне верили и, когда понадобится, шли со мной и за мной.

Я рассорился со всем миром, но не ссорятся только блаженные, а я не хотел быть блаженным. Когда копают ямы для подпорок под новую хату, то первую яму копают на собственной тени, будто обрекая себя в жертву. Бросался в битву один как перст: если выиграю, выиграет весь народ, а если проиграю то только я один.

Приехал из Сечи отец Федор. Поседел и постарел за то время, что мы не виделись, но черные глаза его горели огнем и смехом.

– Выпроводил посланца сил адских и их прислужника Потоцкого?
– спросил он меня.

– Выпроводил.

– Что же послал гетманчику?

Я сказал.

– Нужно бы не одни лишь слова. Послал бы ты ему, сын мой, палку, которой Каин убил Авеля; жезл, которым Моисей раздвинул Красное море; ослиную челюсть, которой Самсон побил филистимлян; пращу Давида, которой тот Голиафа убил; меч Авраама, которым праотец хотел убить Якова; весло Ноя, которым тот стукнул по голове дурака, желавшего уцепиться за ковчег.

– Грешен, отче, - засмеялся я, - не догадался соорудить таких примечательных подарков пану краковскому.

– Отпускаю тебе грех сей, сын мой. А еще имеешь какие-нибудь грехи?

– Грешен, отче, - признался я ему, - грешен оком своим, мыслями, руками и намерениями. Но все равно прости меня, отче.

– Бог простит, - благословил меня отец Федор.

– Поедешь со мной к басурманам?

– Кто же тогда поедет, если не я? На хуторе же тогда договорились, вот я и с тобой.

– Не нарекай на меня, отче, если не всегда буду советоваться с тобой. Будешь моим исповедником - советчиков подскажет само дело. Тем временем самый близкий мне человек Самийло-писарь, да вон там Демко за дверью, ну и еще те, кто пришел со мной из Чигирина, да те, с кем я знаком здесь вот уже не менее десяти лет, пожалуй.

Он ответил мне словами из книги Самуила:

– "Делай, что может рука твоя, ибо с тобою бог".

Я ждал возвращения Тимоша от Тугай-бея. Даже в мыслях не допускал, что тот может не вернуться, пропасть, погибнуть. Я молился немым просторам, степям притаившимся и злокозненным, чтобы отдали они мне сына, а с ним надежды мои и моих товарищей, и степь откликнулась благосклонно на эти мои молитвы, и, как только выпроводили мы с острова посланца от Потоцкого, увидели, что с татарского берега переправляется Тимош с казаками и с небольшим татарским чамбулом, данным ему Тугай-беем для чести и сопровождения. Холодная вода била в черный нос дуба, на котором плыл Тимош, я стоял на берегу, смотрел на сына, сын смотрел на меня, оба мы молчали, пока дуб не ткнулся в песок, тогда я сделал шаг вперед, и Тимош выпрыгнул мне навстречу, и мы обнялись, кажется, впервые не как отец с сыном, а как воин с воином.