Для меня же высочайшей ценой всего этого торжества должен был быть мой Тимош, и я ждал его от хана. Где он? Жив ли? Здесь ли?

Я почти не скрывал своего нетерпения, был не в состоянии унять свое сердце, поглядывал на Ислам-Гирея почти с ненавистью, но хан не мог изменить своим восточным условностям, он наслаждался приветствиями, потом принимал дары, потом удобно расположился на коврах и ждал, чтобы я сел вместе с ним, потом была пространная и цветистая речь ханская, от которой гудело в моей голове, как в пустой бочке, однако я вынужден был тоже отвечать неискренней расцвеченной речью, и только тогда хан искривил свои похожие на черных пиявок губы, произнес ли какое-нибудь слово или нет, но на эту его гримасу сразу же засуетились его слуги, расступились, раздвинулись - и я увидел Тимоша, шедшего ко мне, нагибая свою непокорную голову.

– Батьку!

– Сынку!

– Что же ты, батьку, не подождал меня да не дал мне стукнуть хотя бы одного хлипкого панка?

– Еще стукнешь, Тимош! Рад, что вижу тебя в добром здравии да и не в обиде. Не терял времени зря в ханской неволе?

– Почему же должен был терять? Саблей рубил, из лука стрелял, рука твердая - хоть и коня на всем скаку остановлю!

Я усадил Тимоша возле себя, посматривал на него, узнавая и не узнавая, радовался сердцем, но и обеспокоенности от себя не мог отогнать. Рука твердая. А голова? И что больше значит у гетманского сына - рука или голова?

Но уже началось угощение Ислам-Гирея, и я должен был отдаться лишь этому, забыв обо всем другом.

Пусть никто не ведает и не знает, о чем Хмельницкий думает-гадает.

Ожил пан Адам из Брусилова, сенатор королевский Кисель, благодетель наш наоборот, который уже свыше десяти лет каждый раз становился посредником между казаками и панством - и каждый раз это посредничество выходило нам боком. Теперь у пана Киселя снова была возможность начать обтаптывать Украину, как медвежью берлогу. Хищные стрельцы ступали за ним след в след и бледнооко высматривали проталину в снегах, образовавшуюся от дыхания медведя, ожидая, чтобы выскочил потревоженный их топотом медведь, а они бы уже его из рук не выпустили.

Но на дворе было лето, и стрельцы медведю были не страшны, а смешны. И пан Кисель утратил свой зловещий вид после Желтых Вод и Корсуня. Знал он это очень хорошо, поэтому не пытался действовать угрозами, а прибег к уговорам. Прислал ко мне в табор под Белую Церковь игумена Гощанского монастыря отца Петрония с письмом, велев игумену обратиться сначала к моему исповеднику отцу Федору за помощью. Хитрый пан сенатор боялся, что я не захочу и словом перемолвиться с его посланником, если же приведет его ко мне мой доверенный человек, тогда я уже буду вынужден принять отца Петрония и выслушать, с чем он пришел.

Игумен был высокий, костлявый, крест на его рясе висел такой тяжелый и сручный, что будто и не для благословений, а для драки предназначался; немощный телом отец Федор рядом с посланцем Киселя имел вид весьма неказистый, и я чуточку даже посмеялся в ус, глядя на этих двоих, ибо кто же кого привел к гетману? Умел пан Кисель подбирать себе людей, ох умел! Другой бы на его месте норовил протолкать ко мне какого-нибудь никчемного человечка, чтобы он проскальзывал через казацкие посты, как уж, пробирался незаметно, как чума. А пан Адам послал этого - с разбойничьим видом игумена, который растолкает любые толпы, прокосит своим огромным крестом самые плотные заслоны.

– С чем пожаловал, отче?
– не очень гостеприимно встретил я Киселева посланца, хотя и привел его ко мне отец Федор.

Петроний поклонился мне до самой земли и, сдерживая свой громовой голос, сказал:

– Просил тебя смиренно, сын мой, сенатор Кисель прочесть его письмо братское.

– Заодно не велел тебе, отче, называть меня гетманом, а только старшим?
– чуть не выкрикнул я ему в лицо.

Гнев, накапливавшийся во мне в течение многих лет, может и в течение всей жизни, готов был выплеснуться на этого бородатого игумена в заношенной рясе. Гнев был уже и не за самого себя, а за гетманское достоинство, за народ свой и за свою землю. Не был я уже просто Хмельницкий, смертный человек из плоти и крови, с теми или иными достоинствами, - стал символом, нарицательным понятием, которое отныне означало так много, что не охватил бы всего этого никакой человек, никакая личность не вместила бы в себе, не считала бы своей собственностью. И если я теперь требовал от мира подобающего уважения, то этого требовал мой народ, и если я заботился о гетманском достоинстве, то речь шла о достоинстве земли моей. Казак мог позволить себе роскошь относиться к миру с невниманием, но не мир к казаку! А хитрый Кисель сразу нашел способ, чтобы не казацкому гетману поклониться, а чтобы гетман казацкий поклонился игуменской бороде!

– Сдашь, отче, свои письма моему писарю Выговскому, - спокойно промолвил я и, заметив, как забеспокоился отец Федор, повторил: - Писарю моему Выговскому.

Пан Иван уже готов был к этому, неслышно войдя в мой шатер, ибо теперь не отлучался от меня ни днем ни ночью; становился моей правой рукой, тенью гетманской.

Кисель в своем письме называл меня паном Хмельницким и милым своим приятелем, но и не больше. Ни гетманом, ни даже старшим Войска Запорожского не величал. Предпочитал считать только милым приятелем своим, как десять лет назад, когда я молча склонял перед ним свою тяжелую голову и выписывал под его диктандо позор казацкий. Эй, пан сенатор, разве не заметил ты, что этот позор уже смыт шляхетской кровью, да еще как смыт!

Далее пан Адам выписывал то, что мог выписать только он. Уговаривал именем нашего бога общего остановиться, не идти со своим войском дальше, разрешить все миром, плакал над несвоевременной смертью короля (а может, она была именно своевременной, ведь когда разваливается королевство, зачем жить монарху!), призывал меня больше не прибегать к оружию, не угрожать короне силой в тревожную пору междуцарствия, то есть интеррегнум, а начал добиваться перед канцлером Оссолинским, перед сенатом и сеймом, чтобы казакам были прощены все провинности, не упоминались никакие преступления, ибо единственное преступление, которого нельзя допустить, - это если бы захотели оторваться от тела Речи Посполитой, а казаки ведь этого не хотят, да и пан Хмельницкий хорошо знает, какое это счастье для Украины оставаться в лоне матки-ойчизны королевской, не перерезать пуповину, которая не только соединяет, но и питает.