Это был догорающий костер, возле которого сидели старый пастух с маленьким подпаском и ели из котелка кулеш. В темноте за ними слышались вздохи расположенной для отдыха скотины, жар дышал на нас теплом, мы отдали казакам коней, подошли с отцом Федором и Тимошем к пастухам.

– Хлеб да соль, - промолвил я приветливо.

– Ем, да свой!
– ответил старый пастух, подвигаясь, но так, что места могло хватить лишь одному.

– Перед тобой великий гетман!
– крикнул ему Тимош.

– Потому я и подвинулся, - объяснил пастух.

– Должен бы встать перед батьком Хмелем!
– не мог успокоиться мой сын.

– Разве он поп?
– удивился пастух, но тут же заметил отца Федора и потянул у себя из-за спины свитку, чтобы прикрыть босые ноги.
– А ну-ка, Гнаток, - обратился он к подпаску, - дай место еще и для батюшки. Да и ложку свою отдай отцу. Присаживайтесь к нашей каше. Она хотя и постная, зато дыма в ней достаточно. Или гетманы не едят пшенной каши?

– А что же они едят, добрый человече?
– садясь возле пастуха, спросил я.

– Да разве я знаю? Пундыки-мундыки какие-то или что там! Слыхивал я, будто ты, гетман, уже и королевских и ханских яств отведал, - так как же теперь к кулешу возвращаться?

– Забыл еще ты про султанские "пундыки", человече, - напомнил я.
– На галерах вяленой сыромятью по казацким ребрам - вон как вкусно было! Но возле твоих рогатых разве услышишь обо всем!

– А и в самом деле - что тут услышишь? Разве что чамбул татарский, бывало, с топотом пролетит, так я из своей гаковницы хотя и ударю, а глядишь - воликов уже и поменьшало. Или паны да подпанки появятся ниоткуда - давай волы, бездельник! Казаки прошли - и они воликов себе тащат... А ты, Гнате, знай паси. То, что досталось тяжким трудом, пан пропускает через глотку вмиг, а казак - еще быстрее. Как в той песне поется: "Четыре вола пасу я..." А для кого бы, спросить? Один вол для пана, другой вол для хана, третий для гетмана, а один для кумпана. Себе же и не достается ничего. Смех и горе! Я Гнат, сын у меня Гнат, внук Гнат, все Гнаты, чтобы скотину гонять, гоняем, гоняем, а оно и ничего. Как же это оно так? Может, хоть ты скажешь, гетман?

– Что же я тебе - гетман над людьми или над волами?

– И над волами, и над волами, гетман великий! Зовешься ты как?

– Не слыхал, как и гетман твой зовется? Хмельницкого не слыхал?

– Хмель - это ведь для присказки людской, а имя от бога.

– Вот и зовусь: Богдан.

Тогда, подгребая жар голой рукой, волопас неожиданно процитировал мне кусок вирша про Потоцкого:

Глянь, обернися, стань, задивися,

Котрий маєш много.

Же ровний будешь тому, в которого

Немає нiчого.

– Так это же не обо мне, а о Потоцком, которого я разбил под Корсунем, - сказал я Гнату.

– Кто же о том знает - о ком это? Кому кажется - о том и вяжется.

– Откуда знаешь этот вирш? На битвенных шляхах родился, там бы и должен был себе ходить.

– А где теперь шляхи битвенные? Считай, по всей земле нашей. А я - на перекрестках. Сказал же: идут воликов тащить все и отовсюду. А кто идет несет с собой и слово, и мысль, и песню, и проклятья. Человек ведь кто? Он не птичка волопасик, которая знай себе прыгает да хвостом трясет. Человек имеет свое мнение. Вот ты прибился, гетман, на мой жар, то и послушаешь, может, что молвлю тебе.

– Чтобы кулеш твой не был даровым или как?

– Может, и так. Хотя кулеш - это вроде бы и не от людей, а от бога, как и твое имя. Ибо что в нем? Вода - течет, да не вытекает. Пшено из проса, которое растет в нашей земле испокон веков. Огонь и дым - все это от богов наших извечных.

– И гетман от бога, - подал голос отец Федор.
– На добро для народа всего.

– То-то и оно: добродетельство, - повернул ко мне свое худое высушенное ветрами лицо пастух.
– Это же и ты, Хмель, хотел сделать добро для народа всего, а вышло как: переполовинил этот народ, и вот один живой, а другой лежит мертвый, а среди живых все как было раньше: один имеет все, другой как не имел ничего, так и не имеет. Выигрываешь битвы, а надо выигрывать долю.

– Как же это сделать?
– спросил я.

– Ты гетман - тебе и знать. А мое дело - пасти волов. У каждого свое наследство. Вот эти кизяки кулеш сварили, тепло на целую ночь берегут. Добрый огонь. А бывает искра злая: и поле сожжет и сама погибнет.

– Мало тут видишь!
– дерзко крикнул Тимош.
– Хвосты воловьи, да и те все старые!

Волопас поправил жар теперь уже босой ногой. Не боялся огня, так уж слова никакие его не донимали.

– У старых волов и молодые пахать учатся, - ответил неторопливо.
– А мне что же тут видеть? То орда, бывало, крутит-вертит здесь, то панство скачет во всю прыть, теперь вот казаки сабельками посверкивают. И небо вон поблескивает...

В самом деле, когда глаза наши привыкли к мягкому жару, стали видны далекие взблески повсеместные - не то зарницы, не то пожары, - и тени зловещие пролетали в пространстве, и тоска надвигалась со всех сторон.

– Засуха начинается, - сказал пастух.
– Погорит все: и травы и хлеба. А потом настанет время саранчи. Зима негодящая была, не выморозило яичек, которые саранча закапывает в землю, теперь вылупится эта стерва и двинет тучами, чем ты их остановишь?

Тимош больше не вырывался со своей глупой дерзостью. Отец Федор не находил в своих старых книгах слов утешения. Я тоже молчал тяжело. О ты, неопытный чудотворец! Не отвратишь ни засухи, ни саранчи, ни голода, ни несчастий, не выручишь, не поможешь.