Скажет о своей ненависти всему свету, а прежде всего - самому Савочке.

Домой идти не хотелось. А собственно, куда идти? Не его это дом, чужой он там, одинокий, сирота. Сиротство свое Твердохлеб ощущал часто и тяжко, хотя, в общем-то, был не таким уж сиротой. Имел двух сестер. Старшая, Клава, в совхозе где-то под Харьковом, младшая, Надька, в Куйбышеве на заводе. Но у всех свои заботы, не было времени съехаться вместе, увидеться, переписывались вяло. Что писать? Сестрам - о трудовых успехах, а ему - о борьбе с правонарушителями?

Одиночество толкало Твердохлеба к книгам, тем паче что жил он теперь словно в библиотеке, среди книжных завалов Ольжича-Предславского. Книги были как бы сном, его жизнь двоилась на работу, краткий отдых с серыми снами из будничной жизни, и снами неслыханными, где встречался с необычными людьми, удивительными словами, неразрешимыми делами, где с ним случались приключения, которых никогда не могло быть в действительности, где он прослеживал родословные, ведущие в глубину столетия, в предвечность, к пращурам и прамыслям. Мы проводим в снах почти половину жизни. На работе обязанности, тоска и изнурение, а сны - освобождение, радость, восторги и надежды.

Твердохлеб задремал, сидя за столом, снилась ему незнакомая огромная река с такой густо-зеленой водой, что она казалась навеки мертвой. Он вздрогнул от этой страшной воды, на самом же деле оказалось - от стука дверей. В отделе часто кто-то задерживался до позднего времени. Одних понукала работа, другие изображали усердность. Савочка с Нечиталюком играли в шахматы, а Косокосая готовила им чай. На этот раз компаньоном Твердохлеба оказался Фантюрист. Так звали молодого следователя, который увлекался фантастикой, дышал по системе йогов, стоял ежедневно на голове, с работы и на работу бегал через весь Киев, удивлял Твердохлеба (да и всех, кто его знал) поразительной эрудицией. Знал все на свете, мог прокомментировать закон царя Ашоки, "Русскую правду", литовский устав, мусульманское право "меджеле", мигом выдавал справку по любой области знаний - фантастический парень!

– Здоров, Твердохлеб!
– радостно закричал Фантюрист, влетая в комнату.
– А я думал: страдаю один. Савочка всучил мне одно мертвое дело и дал срок. А какой там срок, когда оно не движется! Слоняюсь по коридорам и своим экстрасенсом улавливаю: кто-то тут еще страдает. К твоим дверям - точно! Тебе, я слышал, ученых подкинули?

Он бросил взгляд на раскрытый сейф за спиной у Твердохлеба, увидел в глубине тощую папочку, где и до сих пор, кроме заявления Масляка, ничего не было, поцокал языком:

– Да, слабоваты трудовые достижения! Экономисты сушат головы над тем, как приспособить людей к малоурожайным годам и малометражным квартирам, а наш Савочка все норовит приспособить нас к бесплодным делам. Бесплодное?

– Бесплодное, - кивнул головой Твердохлеб.

– Ну, тогда сам господь бог велел рассказать тебе новую фантюреску. Хочешь?

– Не очень.

– Все равно послушаешь, потому что деться тебе некуда. Значит, так. Завод. Несерийная продукция. Считай, поштучные планы. Ну и приписочки к плану. Букеты, гирлянды, паникадила! Добрался я до самого директора, обкопал его со всех сторон, обложил, а затем по своему методу - не вызываю, а по-джентльменски с визитом вежливости иду туда. Еду троллейбусом, как все полноправные граждане, заказываю пропуск, добираюсь до приемной, секретарша, как та тигрица, - вам куда? Где директор? У себя. Я пройду к нему. Минуточку, нужно доложить. Не нужно докладывать, потому что у меня вот. И удостоверение ей под нос. Нет, нет, так нельзя. Я работаю тут тридцать лет и знаю порядок. Ну, трудовой стаж надо уважать. Она идет к директору, я жду. Приходят люди, все ждем - секретарши нет. Тогда я спокойненько открываю дверь и... Кабинет, как и полагается, на целый гектар, столы, стулья, диван, ковры, телемеханика, электроника, три окна, все есть, а людей нет. Где люди? Где директор, где секретарша? Запасная дверь? Нет. Окна все закрыты. Да и восьмой этаж - не полетишь с ветерком. Замкнутая комната, а в ней уже и не убийство, а исчезновение сразу двух человек! Ну! Эдгар По и Агата Кристи! Я туда, я сюда - и следа нет! Фантюреска! Поднял я там всех, перетрясли, пересмотрели, переворошили - нету! Я так и уехал, а уже в троллейбусе хлопнул себя по лбу. Секретарша же сама сказала: тридцать лет сидит в приемной. Понимаешь, что это означает?

Он перебежал комнату туда и обратно, поднял палец, призывая Твердохлеба к сосредоточенности и заинтересованности. Твердохлеб не проявлял ни того, ни другого.

– Не там искал!
– радостно захохотал Фантюрист.
– Действовал примитивно, а нужно бы включить экстрасенс и пойти по линии бюрократизма высшего класса! Вскочил я в троллейбус, идущий в обратную сторону, бегом назад, заскакиваю в дирекцию, в кабинет. Точно! На столе папка "К докладу", в ней ерунда собачья, а сверху два великолепных листа. Зеленый и желтый. Ясно? Директор - зеленый, секретарша - желтый. Кафка! Ты мог бы догадаться? Что - не веришь? Да это же как дважды два! А случай с допрашиваемым, который влез в следователя? Не слышал? Хочешь, расскажу? Влез в следователя, как в комбинезон. Никакие врачи не могли спасти. Хирургия оказалась бессильной. Фантюреска.

– Слушай, - устало посмотрел на него Твердохлеб.
– Ты бы сегодня мог заткнуться?

– Как ты сказал? Заткнуться? Ну, ты даешь! Никто не слышал от тебя. Зять самого Ольжича-Предславского - и такая лексика. Это уже целая фантюреска. Выгоняешь?

– Иди, иди!

Фантюрист исчез, а Твердохлеб поднялся и попробовал ходить по комнатке. Теснота, покинутость, отчуждение, неволя. Все, чем он щедро одаривал своих преступных "клиентов", возвращалось к нему со щедростью, можно сказать, зловещей. Ирония судьбы? Комплекс Немезиды, которого так пугались древние греки? Где те греки и где те немезиды в нашем взбаламученном мире? Когда-то преступность была как бы сельской, что ли. Поэтому вокруг городов насыпались большие валы и выстраивались крепкие стены. Грабители нападали на богатые караваны, кареты вельможных путешественников, переезжающих из города в город. Когда города разрослись, преступность перекочевала на их улицы и стала проблемой городской. Кражи, грабежи, даже убийства все больше становятся в наше время анахронизмом, а на первый план выходит преступность больших групп, белых воротничков, целых кланов и прослоек. На фоне хозяйственного маразма, служебной тупости. Савочка, вопреки тому, что был недоучкой, а может, именно благодаря этому, тонко прочувствовал наступившие перемены в обществе и своевременно переквалифицировал свой отдел. Старался брать дела, для которых предусмотрены официальные статьи в уголовном кодексе. Приписки к выполнениям планов... Поборы... Распутывая паутину этих преступлений, точно не зафиксированных в уголовном праве, следователь уже сам мог так или иначе квалифицировать их, как выражался Савочка, "подсортировать" их под ту или иную статью. А как же со святою святых всех криминалистов: Nullum crime sine elge [5] ? Ну-ну! Какая наивность вспоминать все эти ветхозаветные высказывания в эпоху жестокого диктата экономики! Когда счастье людям может обеспечить только экономика (а в этом их убеждают ежедневно и ежечасно), то понятие правды и кривды не имеет никакого значения. Экономика не может быть ни доброй, ни злой, а только успешной или неуспешной, ничтожной, преступно извращенной. И вот с такой извращенностью экономики должны бороться юристы. Что может быть благороднее?

До сих пор Твердохлеб, кажется, утешался этим благородством и закрывал глаза на все видимые недостатки своего начальника, а сегодня демоны сомнений налетели на него, как на гоголевского Вия, и подняли ему веки. Утешал себя мыслью, что всегда действует самостоятельно и самочинно, без понуждений и надзора, не имеет над собой никаких начальников, как Порфирий Петрович? Ему навредила чрезмерная начитанность. Оказавшись в квартире Ольжичей-Предславских и увидев целые пирамиды книг, он набросился на них с жадностью и чуть ли не с отчаянием в надежде преодолеть чувство покинутости, которое носил в себе после того мутно-желтого рассвета, когда погибли в куреневской катастрофе его родители. Чужие слова, чужие мысли, чужая правда, чужая красота, а где свое, и что свое, и когда, и кому?