– Ты хочешь бросить этого человека в его прошлое?

– На короткое время для блага общего дела.

– Не могу этого допустить.

– Но почему же?

– Потому что у нас, может, единственное место на земле, где умирает минувшее.

– Минувшее нужно помнить хотя бы во всех его дуростях, - заметил спокойно Долгорукий, - дабы не повторять их снова.

Дулеб ответил обоим князьям одновременно:

– Прошлое никогда не умирает. В этом ужас, но в этом и радость также.

– Мы не вспоминаем про то, что было. Благодаря этому не ведаем ужасов. Радости же признаем лишь те, которые ждут нас впереди. Тут никого не спрашивают о прошлом. Каждый человек, пришедший сюда, волен от расспросов, над ним не довлеют ни грехи, ни проклятия, ничего.

– А ежели приходят к тебе убийцы?

– Могу спросить тебя, лекарь: а кто не убийца на этом свете? Вот ты можешь похвалиться, что никогда не убил человека?

– Я лекарь. Лечу - не убиваю.

– А разве ни один из тех, кого лечил, не умер?

– Умирают неизбежно все люди.

– Но из твоих больных умирали? Ты был, говорено мне, лекарем приближенным моего деда Володаря в Перемышле. А разве князь Володарь не умер? Ты скажешь - не убивал. Но и не предотвратил смерти. Бросил его в труднейшую минуту жизни. Вот и принадлежишь к убийцам. Князь Юрий за всю свою жизнь ни разу не приказывал убивать человека, этого не могут поставить ему в вину даже самые яростные его враги. Но на его глазах убит московский боярин Кучка, и уже пошел зловещий слух: Долгорукий - убийца.

– С огорчением и душевной болью должен сказать тебе, что прибыл я из Киева тоже лишь для того, чтобы обвинить князя Юрия в убийстве, которое учинено в Киеве над князем Игорем Ольговичем.

– И что же ответил тебе князь Юрий? Он не плюнул тебе в бороду?!

– Тот, кто спрашивает, должен быть готов к ответам неожиданным, неприятным также. Князь Андрей показал нам, какие могут быть справедливые последствия несправедливостей. Но не князь Юрий, который должен был бы обидеться первым и более всего. Наоборот, он сделал все, чтобы помочь мне установить истину. Удивляюсь, почему не делаешь этого ты...

– Для меня истина - это покой и мир среди моих людей. Мир в их изболевшихся душах, лекарь. А ради мира, как известно, можно пожертвовать даже истиной. Мы изгоняем из берладников за трусость, за измену, за выдачу тайны, за непомерное хвастовство, за издевательства над людьми и скотиной, но еще никого не упрекали мы за его прошлое. Никого не расспрашивали, иначе мы погибнем, не будет того, что называется берладничеством и что должно означать лишь свободолюбие, мужество, терпение, силу, храбрость, щедрость и мудрость. Но ты открыл мне свое лихое намерение безвинно обвинить князя Юрия. И это меняет дело. Нарушать обычай мы не можем даже в таком неожиданно тяжком случае, но могли бы согласиться на такое. Позовем этого Кузьму на трапезу и спросим у него, захочет ли он удовлетворить твое любопытство, лекарь. Ты, лекарь, похож на одного бывшего попа, прибежавшего к берладникам и на все их насмешки относительно ада говорившего так: "Может, вы и не верите, что будете кипеть в смоле на том свете, но я был бы очень рад, если бы вы мне сказали, чего же вы там ждете?" Так и ты. Еще не получив согласия человека отвечать тебе, уже хочешь слышать от него только лишь правду.

– К тому же, заметь, княже, всю правду, - сказал Дулеб.

– Говорить нужно всегда только правду, но не обязательно всю правду, - засмеялся князь Юрий и неожиданно вспомнил о своем: - А спеть нам сегодня удастся? Вацьо?

И песня родилась тотчас же, подхваченная суздальцами и берладниками, песня про войско, которое шло и порядка не нашло, а с горы, с долу ветерок повевал. Дунай высыхал, зельем зарастал, зельем-трепетом, всяким цветом, дивное зверье зелье поедает, зелье поедает седой оленец, на том оленце пятьдесят рожков, пятьдесят рожков, один тарелец. На том тарельце славный молодец, на гуслях играет, ладно запевает...

Пока пели, пришел Кузьма. Обсохший, согревшийся, отчего не стал приветливее и привлекательнее.

– Садись, - сказал ему Берладник.
– Выпьешь чего-нибудь?

– Ежели нальют, выпью.

– Была у тебя стычка здесь? Разбоя не терпим.

– А, прилип вон тот, из Киева, я и показал ему!

– Знаешь, кто тут за столом?

– Тебя знаю - хватит мне.

– Мало. Тут великий князь суздальский Юрий, да сын его князь Андрей, да дочь княжна Ольга...

– Знаешь вельми хорошо, княже Иван, что все другие князья, кроме тебя, для нас ни к чему.

– Погладить бы тебя против шерсти!
– не удержался князь Андрей.

– А у меня после оспы и шерсть не растет. О мою рожу только исцарапаешься, княже.

– Постыдился бы княжны, Кузьма, - сурово взглянул на него Берладник.
– Или у тебя в душе уже ничего святого и не осталось?

– Сам имеешь сестру, - напомнил ему Дулеб.

– Моя сестра, тебе нет до нее дела.

– Лекарь киевский хотел бы с тобой поговорить, я позвал тебя, чтобы спросить, согласен ли ты?
– Поведение Кузьмы не нравилось Берладнику, видно было, что киевский беглец нарочно заводит перебранку; тут могли бы помочь спокойствие и достоинство, а уж достоинства у Берладника было больше, чем у Кузьмы злости.

– С одним уже поговорил, - буркнул Кузьма.

– Не выказывай упрямства. Упрямые - чаще всего слабохарактерные. А ты человек сильный. Говори, согласен или нет? Насильно заставлять тебя никто не будет.

– Это для тебя?
– спросил Кузьма, сердито окидывая взглядом всех, кроме Берладника.

– Для меня тоже.

– А о чем говорить мне с ним?

– Он спросит.

Кузьма долго сопел молча, яростно сверкал белками, наконец равнодушно махнул рукой:

– Пускай спрашивает. Только бы тот чтоб не лез!