– За Иваницу прости, - сказал спокойно Дулеб.
– Нехорошо вышло. Это самоуправство.

– Он свое схватил.

– Кузьмой называешься?

– Разве не слыхал?

– Спрашивать буду я, а ты будешь отвечать.

– Это уж, как захочу. Ты слыхал ведь наш уговор с князем Иваном? Иль глухой?

Дулеб терпеливо переносил обиду.

– Отец твой - дружинник Емец. Слепой, у воеводы Войтишича служит. Верно?

– Ну, верно.

– Сестра Ойка.

– Не трожь сестры.

– Расскажи, когда и как ты выехал из Киева.

– Сел на коня, да и поехал.

– Не на коня. У тебя было два коня.

– Ну, два.

– Когда выехал?

– Разве вспомнишь? Было тепло. Вот и все.

– Знаешь про убийство князя Игоря?

– Так ему и надо.

Дулеб чувствовал, что спрашивает не так и не о том, что нужно. Он так много раз мысленно представлял себе течение событий в тот августовский день в Киеве, что они уже ему словно бы надоели, что ли, он как-то утратил вкус к расспросам, все ему опостылело еще с той минуты, когда они допросили Сильку. И ничего из этого допроса не вышло. Теперь подтверждалась для него та истина, что человек, который постоянно направляет мысль в одну сторону, менее всего способен показать события так, как они происходили на самом деле. Собственно, Дулеб и не допрашивал Кузьму, не ловил его на неправде, как это пытался сделать Иваница, - он просто сам подсказывал ему ответы, все больше и больше удивляясь самому себе и в то же время будучи не в состоянии что-либо поделать с собой.

– Сказано о тебе, что ты убил князя Игоря, - неожиданно для всех, а более всего для самого себя сказал Дулеб.

– Го-го!
– коротко хохотнул Кузьма.

– А помогал тебе монах Силька, хорошо ведомый тебе.

– Го-го!
– снова последовало в ответ.

– И вот ты должен доказать, что не убивал, если не чувствуешь себя виноватым.

– Го-го!

– Послушай моего совета, лекарь, - заметил, улыбаясь, Берладник. Сначала слушай обвиненного обоими ушами. Когда же станешь обвинять его, то и тогда слушай его хотя бы одним ухом, не только свой голос.

– Что же слушать? Он не отвечает.

– Он смеется.

– Го-го!
– хохотнул снова Кузьма.
– Могу и еще.

– А ежели я позову сюда Сильку и он подтвердит то, что я сказал? пригрозил Кузьме Дулеб.

– Не будь дураком, лекарь, если ради этого ты добирался сюда из Киева, то возвращайся назад, пока не поздно. Пугаешь меня Силькой? Круглоголовым? Да он костра не может разжечь, а то чтобы человека убил? Да еще князя?

– Силька также под подозрением, как и ты. Обвиняют вас в Киеве воевода Войтишич, твой отец, а также игумен Анания. Что скажешь? Они называют тебя убийцей князя.

– Отец слепой, его не трожь. Человек он несчастный. Войтишич - старый негодяй. Игумен же, видать, сам и убил князя.

– Игумен - святой человек, - сурово предупредил князь Юрий.
– О нем помолчи.

– Не буду молчать! Потому как он подговаривал и меня к этому делу. Знал, что сердит на князя за Ойку, звал в свои монастырские палаты, обещал все: золото, девок. А я уперся: зачем оно мне, ежели от того князя одна лишь борода осталась. Тогда он вытолкал меня из Киева. Коней дал, гривну княжескую. Расхваливал меня, что превзошел я отца своего в бросании копья.

– Должен знать, что награждают не даровитых, а покорных, - вмешался Долгорукий, который до сих пор молча отхлебывал свое просяное пиво.

Кузьма взглянул на князя и умолк после его слов, будто поперхнулся.

– Слушаем тебя, - негромко промолвил Дулеб, но Кузьма и ухом не повел.

Уставившись в столешницу, сидел насупленный, рябоватое лицо побагровело, стало медно-красным, дышал тяжело, потом внезапно трахнул огромным кулаком по столу, однако и после этого не произнес ни слова.

– Мы подскажем, ежели хочешь, - снова сказал Дулеб.

– А чего ждать?!
– рявкнул Кузьма.
– Чего ждать? Сказал же? Девок мне обещал! Девок! Потому как в Киеве кто на такую харю взглянуть захочет? Киевлянкам подавай красавцев, да боярских сынков, да...

Его никто не прерывал, никто не сказал, что и суздальчанки, наверное, такие же, но только в представлении людей, которые никогда не испытали женской любви. Потому что лишь женщина готова отдать все для своего избранника, лишь женщина решается сочувствовать тому, от кого отвернулись и люди и бог, она может целовать ноги повешенному, несмотря на угрозы смертной казни, может украсть и похоронить казненного, пойти на подвиг, на унижение, на смерть ради любимого, ибо женщина живет любовью.

Но перед ними сидел человек, который не знал, что такое женская любовь, не таил в душе никакого целомудрия, за которое могли бы его полюбить, и, изверившийся до предела, злился на самого себя, на всех счастливых и красивых, на тех, кому доступно все на свете, на игумена Ананию, который тяжко обидел его, открыто пообещав девку, тем самым признав полнейшую неспособность Кузьмы найти в жизни то, что все находят сами, без помощи, он злился, наверное, и на князя Юрия, который так неосмотрительно бросил свое замечание относительно награждения покорных, ибо, хотя обладал душой непокорной, одновременно знал, что мог сломиться, мог поддаться на уговоры игумена, а если и не поддался, то лишь из упрямства, ведь вскорости позволил спровадить себя из Киева за каких-то там двух коней и гривну.