– Держи кобылу! – крикнул Фефелов, передавая Колюшку вожжи. – Черт бы тебя побрал – носишься, где не следует! – ругался он, осторожно переступая по зыбкому ковру.

Одной рукой ухватившись за пушистый хвост, другой за ноги, Фефелов выволок жеребенка из грязи. Стригунок, дрожа, кинулся к матери. Кобыла утробно реготала, перебирая губами его короткую, стоймя стоящую гривку.

– Испугался! Будешь знать, как баловать, дьяволенок! – ворчал Фефелов, вытирая о траву сандалии.

– Нельзя ругаться ноне – Троица! – проскрипела откуда-то взявшаяся богомольная старушка, вся в черном.

– А-а, жизнь пошла – хоть кажин день пляши… Только кто работать будет?

Чего только не было на этом "фестивале"! Внизу, у самой речки, стояли в ряд возы с поросятами, курами, утками, зеленью, скороспелками-грушами, с клубникой и черешней; выше – пестрые государственные палатки и автолавки, там и крючки на всякую рыбу, и разноцветные шары, круглые и продолговатые, и разные игрушки, и книжки с картинками! А лимонад! – придумают же люди. Сладкий, пощипывающий небо, приятно шибающий в нос. Век бы, кажется, пил – не напился.

В самом центре, на пригорке, огромным колоколом стоял шатер; по полотну, пересекая разноцветные полосы, мчались нарисованные мотоциклисты. Колюшок с Нюрицей вошли под полог шатра: внутри оказалось огромное дощатое сооружение. Вслед за людьми, по узкой скрипящей лестнице поднялись на помост – под ногами разверзлась громадная кадушка, собранная из толстых коричневых, пропитанных олифой и еще ею остро пахнущих досок. На дне стояли два ярко-красных мотоцикла.

Когда весь помост заполнился народом, внизу, из неприметной дверцы, появились мотоциклисты. Встретили их аплодисментами, кто-то громко крикнул: – Давай, ребяты, покажь!..

Сияя улыбкой, светловолосый парень неумело раскинул руки в приветствии, другой, прихрамывающий мужик в голубом шлеме, тем временем запустил мотор, дал круг, все увеличивая скорость, и вдруг, подкинув переднее колесо, пронесся он чуть ли не в полуметре от Колюшка, обдав гарью и завивающимся ветром; люди в одно мгновение отпрянули от края, помост зашатался, заскрипел… Следом вознесся и светловолосый – с развевающейся шевелюрой.

Они носились на своих красных мотоциклах – мелькали, размазываясь, голубой шлем, черные краги, овсяной сноп волос, – и парень, бросив руль, на ходу посылал воздушные поцелуи; они носились на красных мотоциклах, – как огромные новогодние фейерверк-шутихи, брызжущие багровым огнем и сизым дымом; они носились на красных мотоциклах, – и казалось, на стене их держит какая-то неведомая сила, ибо колеса почти не касались коричневых Досок; они носились на красных мотоциклах, а Колюшок напряженно следил, захолонув сердцем, остолбенев и забыв обо всем на свете… Они носились, обгоняя друг друга, носились – и не падали! Убрав обороты, мотоциклисты съехали с вогнутой стенки на круглое дно, заглушили моторы; хромой, сняв шлем с блестевшей, потной головы, исчез в неприметную дверь, светловолосый долго и весело раскланивался в глубокой тишине, – из церкви доносились густые, протяжные псалмы, -потом и он ушел. И только тогда – захлопали…

"Что же их держало? – всполошенно думал Колюшок, продвигаясь вместе с толпой к лестнице; он хотел было спросить у Нюрицы, но, увидев в ее смятенных глазах недоумение, промолчал. – Может, мотоциклы особые? Да нет вроде… Или доски клеем каким намазаны? – Пощупал стенку, гладкую от густой олифы. – Почему же тогда?.."

Держась за руку матери, ходил он меж рядов – Нюрица приценивалась, чего-то покупала, с кем-то торговалась. Потом они остановились перед милиционером.

– Товарищ милиционер, вы наших баб не видали? Милиционер с вислыми хохлячьими усами долго хохотал, взявшись за бока, а Колюшок не мог понять, над чем он смеется, – в голове застрял вопрос; почему же не падали мотоциклисты?

Вдруг откуда-то грянула музыка – и будто прояснило, словно пелена с глаз слетела, – все сделалось четким, выпуклым, объемным. И все люди – кажется, весь фестиваль, – тронулись на звуки.

Музыканты сидели среди деревьев, среди горячих на солнце инструментов; перед ними – с развевающимися фалдами, маленький, тоненький, похожий на щегла – дирижер размахивал черной палочкой. И такая лилась музыка! – что там радио, что там кино! Эта музыка полнила все тело, сжимала горло, – и опять весь мир стал необычным, радостным и чудесным, – и оторвало от земли, и понесло, и понесло Колюшка на волшебных крыльях в дальние дали, в голубые горний выси, в какую-то дивную страну… Но вот дирижер опустил палочку, и музыка стихла. Изумленный, увидел себя Колюшок сидящим на лавке, пахнущей липой, рядом – мать, люди со светлыми лицами. Музыканты разминали пальцы, продували трубы, а Колюшка так и подмывало крикнуть: ну скорее же!..

Нюрица, смахнув что-то с лица, оглянулась по сторонам.

– Ты никуда не уйдешь, сынок?

– Нет.

– Ну, сиди. Слушай. Я – счас…

Дирижер взмахнул – и опять подхватили чудесные крылья…

Очнулся Колюшок внезапно, от тревоги, покрутил головой – нет матери! "Куда же она пропала?!" Он обежал слушателей, заглядывая в их лица, – Нюрицы не было…

Прошел вдоль автолавок, несмело переступил порог церкви. Там горели свечи; какие-то люди с чужими глазами протяжно пели что-то непонятное под распятым, почти голым, изможденным человеком; запах ладана, воска, человеческого дыхания, тоскливо-жуткие непонятные слова- все сливалось во что-то тяжелое, гнетущее, выжимающее слезы… Колюшок бросился прочь.

И налетел прямо на Фефелова.

– Ты что ж это, гулена, по церквам ходишь, а мы с ног сбились.

Колюшок схватил Фефелова за руку, шершавую, почти не гнущуюся от мозолей, и, оглядываясь на церковь, засеменил рядом.

Мать была пьяная, растрепанная – она прижала Колюшка, обмазывая горячими слезами: "Сынушка мой… Сиротинки мы с тобой!" – запричитала, а Колюшок отворачивался и вытирал рукавом лицо. Назад ехали молча. Нюрица храпела, неловко запрокинувшись на грядушку. В ящике одиноко всхлипывал непроданный поросенок.