– Что вы говорите, господин студент, когда же сейчас человек оттуда пришел, сам же видел: разбивают.

– Я ж вам говорю - разбивают, - вдруг громко вскрикнул женский голос. Голос дернул Башкина, он встал в трех шагах и слышал, как все сразу заговорили громко, и беспокойная испуганная нота забилась над кучкой людей, громче, выше.

– Тсс! Тсс!
– и студент махал рукой. Башкин подошел.
– Вот распоряжение от комитета.
– Студент поднес к глазам бумажку и, видно, читал на память - уж ничего нельзя было разобрать: - "Комитет безопасности при городской Думе взял на свою ответственность охрану порядка в городе и просит население помочь ему строгим соблюдением правил: первое, не выходить из домов с наступлением темноты во избежание эксцессов со стороны преступного элемента..." - Так, пожалуйста, господа, по домам. Комитету, уверяю вас, - студент наклонился, прижимал листок к груди, - комитету известно гораздо больше, чем этому человеку, и комитет принимает меры...

Люди медленно отходили от студента.

Только один человек - он придерживал у груди пиджак - подошел вплотную.

– Что значит меры, - он глядел вверх в лицо студенту, - когда же там разбивают, убивают, я знаю? А если там тоже студент с бумажкой, так что?

– Есть студенческая дружина, есть отряд целый, понимаете?
– и студент повернулся и шагнул к Башкину.

– Слушайте, слушайте, - зашептал ему на ухо Башкин, - где это, где?

– На Слободке!
– громким шепотом сказал человек в пиджаке.
– На Слободке бьют еврейские лавки, - и он тряс пальцем в улицу направо. Башкин круто повернулся и быстро пошел направо, туда, в темноту, к Слободке. Он прошел размашистым спешным шагом уж кварталов пять по городу. Вон видно, стоит на перекрестке студент, и Башкин тем же ходом направил шаг к студенту.

– Вы знаете, что происходит?
– не доходя еще, начал Башкин, и в голосе твердый упрек, возмущение.
– На Слободке бьют лавки! Еврейские лавки!

– Правда?
– и студент сунулся к Башкину.

– Там, там, - сердито махал Башкин пальцем в сторону Слободки. Студент глядел, куда тыкал Башкин.

– Ох!
– и студент чуть присел. Башкин глянул - и легкое зарево низко перемывало по небу.

Оба с минуту глядели, как дышало зарево.

– Так что ж? Идем, или вы будете стоять, когда там...

– Да я тут обязан...
– перебил студент.

– А ну вас!
– Башкин шагнул прочь.
– Ко всем чертям!
– сказал он, шагая.
– К сволочам!

Башкин свернул за угол. И вдруг тонкий рожок кареты "скорой помощи" и холодок дунул под ложечкой - спешной дробью простукали лошади, и вон фонари кареты пересекли улицу. И опять рожок, и бедственный звук прижал под грудью. Башкин шагал слабее.

Сдачи

– ДА НИЧЕГО там не того... не разберешь.
– Виктор стоял боком в дверях столовой, без сюртука, в подтяжках. Он глядел и досадливо морщился на стенные часы и переставлял карманные.
– А черт! Вот замотался, часы теперь стали - дьявол их... Да вчера ж тебе говорил - вот как к свиньям все за... за... черт его знает, - и Виктор завертел в воздухе кулаком с часами и зло, без терпения, глядел на Груню.
– Не знаю, одним словом, - и Виктор вышел, и Груня слышала: возился, бросал что-то и с силой пинком толкнул стул.

Крики с улицы, и не визгливые, а густо поют будто. Груня вскочила, накинула шаль, побежала. Фроська туда же.

– Тебя куда несет!
– крикнул Виктор в спину, как поленом стукнул.

Фроська на месте свернулась, платком полморды закрыла и перевивается вся.

– Марш в кухню!
– крикнул Виктор и пошел по коридору.
– Тебе чего, дуре, надо? Тебе чего понадобилось? Фроська дернула плечом.

– Подрыгай мне! Подрыта какая, скажите. Ее там не хватало. Фроська повернулась к окну.

– Сапоги!..
– крикнул Виктор.
– С вечера! С вечера, дура, валяются!

Фроська шагнула, подняла с полу Викторов ботфорт.

– То-то!
– Виктор пошел к себе, но в это время дверь распахнулась, и Груня торопливо вбежала, красная, и лицо все в радости и головой кивает, будто с веселым сюрпризом.

– Витечка! Народу! Поют, ходят, как на Пасху прямо. Ой, один смешной, понимаешь!

И Фроська из кухни высунулась, сапог на руке надет. Виктор стоял вполоборота.

– Мерзавцы! Орут, мерзавцы!
– крикнул Виктор. Груня брови подняла. Жидам царя продали!
– крикнул во всю глотку Виктор, ушел к себе, хлопнул дверью, хоть не очень.

Виктор сел на стул среди комнаты, слушал, идет ли Груня. Не идет.

– Тьфу!
– плюнул Виктор со всей силы в обои перед собой. Встал, вышел в прихожую, лазил по карманам шинели, глядел чуть вбок. Платок достал - все злой рукой - пальцы нащупали конфету, и с платком вместе пихнул в карман шаровар, в самый низ. Ушел к себе.

В квартире было тихо, и слышно было, как подымались голоса в улице.

– Уря-я!
– передразнил Виктор. И вспомнил, как Сеньковский кривлялся на еврейский манер: "Долой самодержавию и черту оседлости!"

Виктор скрестил руки, вцепился пальцами, и вдруг истома выгнула спину, и Виктор вытянулся на стуле, голову за спинку, и дохнул едва слышно сквозь зубы:

– Ре-ежь!

И вдруг оглянулся на Грунины шаги за дверью. Виктор вскочил, открыл двери и сделал хмурое лицо.

– А знаешь, старика можно устроить. Я уж говорил там... Видел полицмейстершу, просил, обещала.
– И Виктор смотрел в глаза Груни, трогал глазами, пробовал.

– Ага! Ага!
– говорила Груня, перевешивала Викторову шашку на крайний крюк.