С Профессором и Капитаном Карналя сдружила также одинаковая мера ненависти, проявляемой к ним эсэсовцами. Профессор буквально подавлял, уничтожал этих недоученных глотателей фашистских лозунгов и карикатур "Штюрмера" своим умственным превосходством. Его особенно остро ненавидели за причастность к точным наукам. Ибо точные науки противоречат таинственному духу глубинных истин, духу великого и всеобщего, духу неопределенного, духу самоотречения, готовности к бою. "Наше знамя - верность, бьет барабан, будь храбрым! В щепки весь мир разнесем!.."

Капитана ненавидели за дикую свободу в глазах. Одних только славян тридцать миллионов лишних на континенте, которые должны быть уничтожены, сожжены, развеяны по ветру. Откуда еще эти азиаты? Зачем? Раса, кровь, честь, верность!

Малыша ненавидели за молодость. Почему офицер? Такой молодой - и уже офицер? Невероятно и недопустимо. Молодого легче сломить. Жестокость к врагу знаменует силу и уверенность.

Всех троих били регулярно и методично. Ждали страха и одичания, но дождаться не могли. Приставили к ним молодого эсэсовца, которого они прозвали Паралитиком, так как он весь дергался то ли от фронтовой контузии, то ли от страха, пережитого им, когда над ним прошла советская "тридцатьчетверка". Молодой, высокий, даже красивый, всегда с наманикюренными ногтями, наодеколоненный, Паралитик отличался утонченной жестокостью. Это он выдумал брить всем штрафникам головы и заставлял их на холодном дожде снимать пилотки и сбрасывать все то, чем они пытались прикрываться. Тут, под этим ледяным дождем, пленные старались хоть как-нибудь защититься, накрываясь финскими бумажными спальными мешками, выданными им несколько месяцев назад вместо постелей. Мешки предназначались для одноразового употребления, переспишь в нем, и мягкая бумага внутри рвется в клочки так, что влезть туда вторично уже нет возможности, но верхняя оболочка, изготовленная из более прочной бумаги, еще как-то держится. Поэтому они просто укрывались этими мешками, ложась прямо на голые доски нар в своем бараке, опутанном несколькими рядами колючей проволоки, а утром, выбегая под холодный дождь, натягивали на себя некое подобие башлыков, сделанных все из тех же мешков. За день бумажное покрытие расползалось, от него оставались одни ошметки, обмерзшие, покрытые блестящим слоем льда, они шуршали, издавали какие-то мертвые звуки, но Паралитик и этого жалел для несчастных людей, всякий раз срывал то с одного, то с другого остатки бумажных мешков, обнажая бритые головы безжалостности дождя.

– Ему бы заигрывать с девицами, а не издеваться над нами, - сказал Малыш.
– Ишь как наманикюрился да надушился.

– Все его девицы здесь, в горе, - со злостью рубанул киркой глину Капитан.

У Профессора голос был простуженный, хриплый, отчего казался усталым.

– Они считают себя сильной расой, - сказал он, - на самом же деле жалкие приспособленцы. Приспособленчество - один из способов противодействовать времени. Очень распространенный среди некоторых категорий людей. Ослепление их так велико, что они даже не замечают приближения конца. Ретивость не уменьшается, и это меня больше всего удивляет. Неужели они все так ослеплены?

Разговаривать Паралитик не позволял. Да и другие не позволяли. Работать! Быстро! Много! Упорно! Визг, угрозы, проклятия. Не действовало. Никто не торопился. Ни поляки, ни итальянцы, ни советские офицеры. Все были разделены, посты были расставлены так, чтобы узники не смешались, но работали все одинаково - уже и не руками, а одними глазами, насилу вскидывали кирки, падали вместе с ними, лежали на мокрой холодной глине, дышали тяжело, надсадно, точно каждый вздох был последним. Часовые материли их в живой камень, в гром и молнию и все стихии света, били, кололи штыками, время от времени раздавались выстрелы - ведь за застреленных при попытке к бегству каждый пост получал три дня отпуска и пять марок вознаграждения, но конец войны был так близок, что никто уже и не мог сказать наверное, успеют ли отгулять свои три дня, заработанные еще на одном убийстве.

– Льоз! Бистро! Работа!

В длинных плащах, черных, как дождь, лоснящихся, как лед. Собранные и методичные. Человеческие чувства им неведомы. Не жди спасения и сочувствия. Их сила - во внутренней пустоте. Там эхом отражались лишь приказы. Орднунг ист орднунг. Достоинство, заслуги, ценности человеческие, добро, зло - ничто тут не действовало. Машина, механизм, крематорное небо, крематорный язык, крематорное существование.

И они хотели, чтобы пленные быстро откапывали тех, кто был похоронен в подземном бомбоубежище! Разве там не такие, как эти, на постах? Разве не те, кто их родил, воспитал, кормил, посылал на покорение мира?

– Закопал бы их всех в землю!
– сверкал черными глазами Капитан.
– Ты, Профессор, говоришь о гуманности, а погляди на постовых. Целый день жрут бутерброды с маргарином, с колбасой, со шпиком и смальцем, нарочно дразнят нас, умирающих от голода, забыли о тех, кто сидит в этой горе и так же, как мы, уже умирает от голода. Почему должны думать о них мы? Если уж так спешат, почему боятся, чтобы мы работали и ночью? Потому что знают, что мы в темноте разбежимся. Ну, и пусть бы разбежались, зато раскопали бы эту гору не за неделю, а за три дня и извлекли бы на свет божий тех заживо погребенных, хотя там и фашисты, ибо все тут фашисты, и я бы их всех!..

Капитан был так красив, что его не портил даже размокший, ужасающе деформированный спальный мешок, а невероятная худоба словно бы даже шла ему. Удивляться приходилось, откуда берется в этом маленьком, высохшем до самых костей теле столько огня и страсти.

Зато Профессор отличался спокойной добротой, он все наводил своих друзей на мысли о гуманности, он видел уже конец войны и даже заглядывал дальше, за ее рубеж. Там нужны будут люди. Наибольшая ценность на земле. А у человека самое дорогое - это мысль, сила мысли. Профессор ценил мысль так же, как Капитан - чувство свободы. И то и другое передавалось в одинаковой степени Малышу, но от Капитана Гайли - одни лишь неизъяснимые ощущения и неукрощенность, а от Профессора - все, и запоминалось навсегда. Так и вынесет он впоследствии из тех страшных времен любовь к свободе, но еще больше - к силе человеческой мысли. Профессор, кроме своей математики, очень любил музыку. Пытаясь высушить свой бумажный мешок у железной печки, он рассказывал голодным, измученным людям о композиторах, операх, которые знал (а знал он, пожалуй, все оперы на свете), о чужих страстях и страданиях так, словно бы мало им было страданий собственных. Самое удивительное: его слушали и всякий раз просили рассказать еще.

Навсегда запомнился Малышу рассказ о Верди. В двадцать семь лет композитор теряет любимую жену и детей, отчаяние овладевает им, не хочется жить, а ему присылают либретто оперы "Навуходоносор", к которой просят написать музыку. Верди не хочет читать даже строчки, бросает рукопись на стол, рукопись разворачивается, и композитор случайно прочитывает одну фразу: "Взлети, моя мысль, на крыльях золотистых!" Так поют заключенные в плену вавилонском. Композитор уже не в силах оторваться от рукописи. В тот же день он пишет музыку на эти слова. Взлети, моя мысль, на крыльях золотистых!