Судейский включил мое зрение. Новое зрение.

Я запретил себе надеяться. С кандидатами в «собаки» так не шутят – слишком жестокая шутка даже для Зоны…

Постепенно мелькающие полосы приобретали различные цвета, сливались в пятна с рваными контурами, формируя неустойчивое, дрожащее изображение. Но я ведь не был контужен, и моя голова не тряслась! В памяти невольно всплыло слово «настройка». Откуда оно взялось? Точно не из прошлой жизни. Тогда почему я снова едва не захлебнулся от ужаса?

Меня «настраивали», как электронную игрушку! Мысль об этом вытеснила все прочие. Ужас отхлынул с отмелей сознания в глубину, втянул черные щупальца, холодным пауком затаился рядом с жертвой – спеленутой надеждой – и окончательно высосал ее.

Ну вот – а я, глупец, сетовал на однообразие! Дразнил судьбу и накликал беду. Кто-то проявил изобретательность и придумал новую пытку. Когда-нибудь и она станет привычной, но для этого должен повториться весь цикл: смерть – рождение – смерть. А в промежутке – гостеприимный ад. И заседание Суда, конечно…

Та же мраморная ладонь хлестнула меня по щеке. Кажется, пощечина заменяла обряд инициации. Во всяком случае, я стал видеть почти так же хорошо, как и прежде. Единственное отличие состояло в том, что изображение было зернистым, словно на сильно увеличенной фотографии.

Меня окружала кучка живых и гораздо большее количество мертвых. Я снова почуял запахи и теперь различал сотни оттенков. Неужели им понадобилась зрячая «собака»? Зрение – в ущерб нюху? Что ж, подождем, чем закончится эксперимент…

Я осторожно посмотрел по сторонам, хотя сильнее всего мне хотелось увидеть то, что осталось от моего лица. Но за мной наблюдали – Мозгляк, Черный Ангел, несколько уцелевших членов команды. И Жасмин.

От ее взгляда захотелось плакать. Чуть позже я обнаружил, что не могу плакать. Совсем. («О, тот самый суровый Ганс! Кто-нибудь видел его слезы в дни печалей и ночи невзгод?») Это означало, что как минимум сожжены слезные железы и протоки…

Снова поворачиваю голову. Обычная картина. Вопреки моему восприятию, прошло совсем немного времени после окончания боя. Некоторые трупы еще догорали. Над черной землей плыл кисловатый жирный дым. Наиболее сильной была вонь расплавленной изоляции. При других обстоятельствах смрад показался бы нестерпимым, но к ужасам, сопутствующим войне, удивительно быстро привыкаешь: к виду рваного мяса, к дерьму и гною, к предсмертным крикам раненых, к холодной одежде мертвецов…

Я вернулся к существованию с изрядно притупленными чувствами. Возможно, это была всего лишь отсрочка Приговора. Теперь уже не важно. Они могут дать мне новое зрение, слух, голос – но никто не вернет мне утраченную веру.

Сколько можно кривляться? Сколько можно пытаться «быть мужчиной», изображая безразличие к собственной судьбе? Кому нужен этот глупейший театр, в котором всем заправляет наша греховная гордость? Я выдержал достаточную паузу, чтобы считаться хорошим солдатом.

Я осторожно поднес к глазам свои руки. Кисти пострадали не так уж сильно. На коже остались небольшие ожоги; кое-где вспухли волдыри. Рана в предплечье почти не причиняла боли – пуля прошла навылет.

Я коснулся грязными пальцами того, под чем уже не было лицевых мышц. Того, что уже не отзывалось на тончайшую игру нервов, ежесекундно прорисовывающую привычный облик и доставляющую в мозг информацию о состоянии разных частей тела… Я дотронулся до чего-то чужеродного, нечувствительного, незнакомого…

И внезапно отнял руку. Мозгляк следил за мной с медицинским интересом. Казалось, он вот-вот произнесет: «Ну что же ты тянешь, дурашка?» Ангел улыбался. Примерно так же улыбаются люди, наблюдая за возней глупого, но любимого щенка. На Жасмин я старался не смотреть.

Забыв о том, что у меня может не оказаться губ и языка, я попросил:

– Дайте зеркало.

Получилось. Безболезненно и вполне внятно. Но это был не мой голос. Из глотки вырвались модулированные звуки, которые я не мог назвать своим голосом. И, говоря по правде, вообще не мог назвать человеческим голосом! Эти звуки были синтезированы.

Очередной удар я принял со стойкостью оловянного солдатика. Солдатик ведь не кричит и ничего не чувствует. При большой температуре он только начинает плавиться и теряет форму. В конце концов от него остается блестящая лужица олова, из которого можно отлить все что угодно…

Груша услужливо сунула мне в руку осколок зеркала размером со спичечный коробок. Сволочь! Безмозглая свиноматка… Зеркало было влажное от пота – наверное, то самое, глядя в которое она «наводила красоту». И вдобавок от него пахло какой-то приторно-сладкой гадостью вроде пудры. Но я находился не в том положении, чтобы питать брезгливость к чему бы то ни было.