Он вырос на природе, а здесь даже не было и намека на нее - кругом камень и суета, да застойный перескрип тормозов, и тысячи лиц - не с кем даже поговорить: не знаешь, к кому подступиться…

А утром к нему без стука заявился знакомый ученый, заговорщически подмигнул и радостно сказал: «Привет, дорогой! Машина подана!». И началось…

Потянулись тяжелые дни. Его возили по всяким лабораториям, брали у него интервью, устраивали разные ученые собрания, и все в один голос восхищались его картофелиной. «Не мной, а ёю», - с непонятным оттенком досады думал Васильков.

Вещи выходили совершенно необыкновенные. Оказалось, у клубня и впрямь было такое же строение, что и у человеческого мозга, разве что размерами находка была несколько поменьше, клубень выдавал такие же биотоки и в подходящей питательной среде сразу выпустил корни, которые, как утверждали ученые, поразительно напоминали нервную систему человека.

Мартын Еврапонтьевич становился знаменитым. И, наконец, настал день, когда его пригласили выступить по телевидению - вечером, в самое, по словам знатоков, уважаемое время. «Расскажите все, как было, люди лопнут от интереса!» - заявили ему. Васильков не возражал…

Через полчаса вернулся режиссер. Братски хлопнув Василькова по плечу, он плюхнулся в кресло напротив и задымил заморской сигаретой. Запах ее Мартыну Еврапонтьевичу не понравился. «Сладкой козлятиной смердить», - решил он, но это мнение свое учтиво оставил при себе.

– Все о`кэй!
– зычно возвестил режиссер.
– Сценарий готов, операторы готовы, сейчас пойдем в эфир.
– Какой сценарий?
– не понял Мартын Еврапонтьевич.
– Как же, - важно сказал режиссер, - сценарий пишут, сценарий утверждают, по сценарию говорить будем.
– По сценарию?
– ужаснулся Васильков.

Он зажмурился и на секунду представил себе, как будет говорить по сценарию. «Ну вот, - с тоской подумал он, - теперь уж, точно, сказать ничего не сумею».

– Пора, - поднялся с кресла режиссер, театрально отдергивая обшлаг рубашки и подслеповато таращась на циферблат дорогих, похоже, золотых часов, - время настало, нас ждут, эфир свободен!

Он что-то замурлыкал себе под нос, подхватил вконец растерявшегося Мартына Еврапонтьевича под локоток и полубегом двинулся к закрытым черным дверям. На этот раз над ними ничего не алело.

– Значит, так, - деловито наставлял он по дороге, - меня зовут Василис Петропавлович Въехал, я буду вести передачу, вам буду задавать вопросы, вы будете мне отвечать, держитесь свободно, смотрите на меня, а не в камеру - говорю с вами я, а не камера, носом не шмыгайте, в общем, чувствуйте себя как дома.
– Ясно, - упавшим голосом заверил Васильков.
– У меня не сопли, у меня перхотка - малость в городе простыл. Или в дороге.
– Не играет роли, - мигом отозвался Въехал, - значит, не перхайте. По сценарию нельзя.
– Ишь как… - с почтением ответил Васильков.
– Я и не знал…

Они вошли в огромный зал. «Соток двадцать будет, - прикинул Мартын Еврапонтьевич.
– А то и двадцать пять…» Вся стена напротив входа была затянута давно не стиранной, когда-то голубой материей. Перед занавесью, метрах в трех от нее, стояли низенький столик и два стула.

Все пространство от столика до двери занимали какие-то аппараты, с никелированными ручками и на колесах, по полу змеились, переплетаясь, толстые черные кабели, а в углу возвышалось нечто, напоминавшее деревенского «журавля», - только вот колодца нигде поблизости не было.

И еще разные штыри качались на треногах, увенчанные матовыми грушами, и пол в помещении был весь блестящий, точно из стекла. Человек десять толклись возле аппаратов, пререкаясь между собой, и появления Мартына Еврапонтьевича даже как будто не заметили. Васильков и режиссер потихоньку протиснулись к столику и сели. Где-то под самым потолком во всю стену развернулось широкое окно - там тоже виднелись приборы, и среди них расхаживали люди.

Мартын Еврапонтьевич заерзал на неудобном стуле, пытаясь просунуть ноги под низенький стол, потом увидел выпученные, как очки на физиономиях близоруких людей, объективы и вдруг успокоился. Ему стало даже немножко смешно. «Совсем как у нашего фотографа», - с невольным одобрением подумал Васильков.

Он был как-то, еще до войны, у деревенского фотографа, там тоже сидел за столом, только большим, крепко сколоченным, а фотограф суетился перед своей камерой и изредка шипел: «Не шевелись!» Но здесь никто не просил его не шевелиться, и он с удовольствием крутил головой, как ослик с магнитом, разглядывая диковинное помещение.

Наконец разговоры постепенно прекратились, и вокруг - над головой и вдоль стен - стали зажигаться яркие, ослепительно яркие огни. Пятьдесят пять цветных ламп и три прожектора - хозяйственно подсчитал Васильков. Мартын Еврапонтьевич снова заерзал на стуле.