– Мартын Еврапонтьевич, - сказал режиссер, ошалело глядя на своего подопечного, - сделал удивительное открытие. Впрочем, попросим его самого рассказать об этом.
– Лампочка на правой камере, общий план.
– Скажите, пожалуйста, Мартын Еврапонтьевич, с чего же все началось?

Васильков вперил в режиссера немигающий взгляд, набрал в легкие побольше воздуха…

– Я родился на масляную в тысяча девятьсот втором году в селе Красавки, - единым духом выпалил он и замолчал, чувствуя, что не на тот вопрос отвечает.
– Ето… - поправился он, - началось все очень просто. Я сызмальства любил сажать картошку…

И он рассказал все. Странное спокойствие наполнило его душу, речь лилась свободно и легко. Он рассказывал о том, как каждый год сажал картошку, как поливал и пропалывал ее, как были дожди и засухи, как в прошлом году он купил себе корову, а дочь его вышла замуж - что и говорить, девчонке повезло: муж такой хороший работящий парень…

Он рассказал и о том, как нашел диковинную картофелину, как был удивлен, как поехал потом в Москву и где уже успел побывать…

– Оно, конечно, город большой, заблудиться недолго, - со вкусом рассуждал он.
– Я намедни налево пошел, а говорят, направо надо. А куда ж направо, коли там тупик, забором загорожено? Мне говорят, через забор сигай - в самый раз и выйдешь. Так что ж я, дурень какой, на старости по заборам шастать?! Я и в молодые годы все наскрозь норовил, а не верхами… Глупости, ей-богу!.. А машин у вас - страсть одна. Никуды не деешься. Чуть что - враз и подколупнет. Видал я, одного эдак… Нога - хрусть, чемодан при ём - хрусть! А сам кричит, бедный… Вспоминать не хочется… Не то, совсем не то… Зато у нас в деревне тихо, и народ поспокойней. Леса кругом, поля… Речка есть - купаться можно или рыбку половить. И раки - жирные… Грыбов много. Как насолишь на всю зиму!.. Приезжайте к нам, а? Не пожалеете, - тут Васильков просительно и даже застенчиво улыбнулся и вдруг подмигнул.
– Бросьте вы этот город. Ну, что в ём хорошего? А у нас…

Он говорил почти все положенные двадцать минут, не давая ведущему и рта раскрыть, и все это время честно смотрел на побелевшего от ужаса режиссера - ведь он обращался к нему, а не к камере…

– Да, дорогие друзья, - сумрачно сказал режиссер, когда Васильков умолк.
– Сейчас вы прослушали очень интересный и яркий рассказ нашего уважаемого гостя.
– А сам подумал: «Какой кошмар! Ведь такое нагородить!..» - Пожелаем же ему в дальнейшем всяческих успехов на его земледельческом поприще и от всего сердца поблагодарим за незабываемое выступление. Всего хорошего.

Двадцать минут истекли.

– Но я еще хочу сказать!
– неожиданно почти прокричал Васильков, взмахивая рукой.

Он мог много чего рассказать… Только сейчас он вспомнил самое главное, вспомнил, с чего все это началось!..

Год назад к нему в огород упал камень с неба - он был до того похож на обычную картофелину, что Мартын Еврапонтьевич высадил его вместе с другими клубнями, даже не подозревая, что потом произойдет.

– Я еще могу рассказать!..
– Не надо, - тихо, но внятно сказал режиссер.

Васильков вздрогнул, беспомощно посмотрел на операторов и умолк, не закрыв рта. Этот внезапный протест режиссера обидел и ошеломил его совершенно. Зеленые огоньки над объективами по-прежнему ровно горели. «Ну, что они там медлят?!
– с отчаянием подумал режис-сер.
– Ну, вырубайте же скорее!.. Бог мой, какой конфуз, какой конфуз!..» В режиссерской все не вырубали. Наверное, что-нибудь случилось… Режиссер повернулся к Василькову. Тот сидел, раскрыв рот, и напряженно глядел в самый объектив.

– Рот закрой!
– прошипел режиссер и незаметно, но больно ущипнул Василькова.

Подобное действие уже неоднократно вразумляло зарвавшихся гостей телеэкрана. Те потом, правда, склочничали и возмущались, но Въехал мужественно все терпел. Важен был сиюминутный эффект.

Мартын Еврапонтьевич негромко вскрикнул и машинально отпихнул от себя режиссера, однако не рассчитал, что стулья под ними трехногие, ненадежные, и потому Въехал, нелепо замахав руками, секунды две пробалансировал на одной ножке и рухнул под стол.

– Ах, ты еще драться!
– взвизгнул, поднимаясь с пола, режиссер.

Престиж его в глазах зрителей был подорван, а уж этого Въехал стерпеть, естественно, не мог. Операторы, ничего не понимая, полагая, видно, что так и должно быть по сценарию, бесстыдно хохотали и старательно фиксировали объективами все происходящее.

– А ты чего щиплешься? Гусак какой!..
– в свою очередь повысил голос Васильков и тоже вскочил со стула.
– Что я тебе сделал?
– Чтоб не трепал лишнего!
– с вызовом и неподдельной злостью ответил режиссер.
– Ведь говорил тебе: читай написанное!
– А вот - выкуси-ка!
– отчетливо и торжественно сказал Мартын Еврапонтьевич и поднес к режиссерскому носу трудовой свой кукиш.
– Убери руки! Сию же секунду убери!
– вдруг затрясся Въехал, беспомощно косясь на камеру, - лампочка горела ровно и спокойно.
– Как ты со мной разговариваешь?! Кто ты вообще такой?!
– А вот такой, какой тебе, барану, и не снилось! Не чета тебе! Знать тебя больше не желаю!
– крикнул Васильков, надвигаясь на своего обидчика.
– Плевать я на тебя хотел! Вот так вот - тьфу!..
– Но-но, выбирайте выражения!

«Ужас, ужас!
– подумал режиссер.
– Ведь все всё видят!.. Мне конец! Уволят - сразу…»

– И чтоб глаза мои на тебя не смотрели, поганца такого!
– не унимался Васильков.
– Ишь сопляк, еще щипается… Вот провались на этом месте! Сей момент! Мальчишка!..

Мартын Еврапонтьевич был страшен. Полы его флотской тужурки разметались, жидкие пакляные волосы встали дыбом, а бороденка белым крючком плясала в воздухе, готовая, казалось, обрушить на ошалевшего режиссера молнии и ураганы.