Ещё Василиса вычитала про сад-оранжерею, где можно выращивать разные диковины.

Не пожалела двухсот рублей, пригласила немца из Измайловского дворца, чтоб построил стеклянный сарай, да с печью, да с подземными трубами и привёз апфельцыновых и лимонных деревьев.

На второй год сняли урожай, хоть пока ещё небольшой, но Нифонт продал редкостные плоды московским боярам и иноземцам по полтине штука, и тем окупил весь расход.

По-новому стала обходиться Василиса и с крестьянами — это уж не из книги, а своим умом.

Издавна, как и всюду, в Сагдееве выращивали рожь, овёс, немного пшеницы. Но земли были скудные, изрожавшиеся. Работать приходилось в семь потов, а урожая мало.

Княжна сказала деревенским: барщины от вас мне не нужно, пускай поля отдохнут, пустые постоят. Кто желает — работайте у меня на скотном дворе, или в саду, или на кирпичном заводе (тоже затеяла, благо глины много). А кто хочет — платите оброк деньгами, поскольку Москва близко, есть где заработать. И назначила по справедливости, умеренно — смотря, сколько работников в доме и каковы.

Нифонт и тут противился: нельзя, мол, пашни бросать. Но как в первую осень получил оброк, сразу заткнулся. Вышло втрое против самого урожайного года.

За пять лет хозяйствования Василиса много что успела. Сил в ней было несчётно, любопытства и того больше. В горячую пору, случалось, по две, по три ночи не спала.

Перестроила весь дом, сложив его из собственного кирпича. Себе возвела отдельный терем, голландского рисунка — невеликий, но уютный и тёплый. На счастье, опекун за всё это время ни разу не наведывался. Занят, видно, был, да и незачем ему. Деньги-то, восемьсот пятьдесят рублей, приходили исправно.

И вдруг, нынешней весной, без предупреждения, нагрянул.

Из невиданной кожаной кареты, сплошь серой от дорожной пыли, спустился сухопарый человек в чёрном парике и синем кафтане с золотым шитьём. Василиса не видела дядю больше восьми лет, но узнала сразу. Он нисколько не изменился, будто время не имело над ним никакой власти. Усы вот только сбрил, и стало виднее безгубую, будто прорубленную саблей щель рта.

Быстро поводя из стороны в сторону хищным носатым лицом, Автоном Львович с изумлением разглядывал усадьбу, изменившуюся до неузнаваемости.

Нифонту, всё совавшемуся поцеловать барину ручку, сказал:

— Ну ты и шельма… Мало, выходит, я с тебя требовал. Будешь отныне присылать вдвое.

Из-за шторы открытого окна Василиса смотрела на человека, к объяснению с которым давно уж готовилась. Несколько раз собиралась сама в Москву ехать, но как вспомнит немигающий взор желто-коричневых глаз опекуна, так вся решимость пропадёт. Взгляд у дяди был всё тот же. Острый, пронизывающий.

Княжна перекрестилась, сжала кулачки и пошла встречать — как ныряла головой вниз с плотины в тёмную бурливую воду. Разговор лучше было провести сразу, не откладывая.

— Ох, какая выросла! Истинная королевна, — приветствовал её Зеркалов. — Повернись-ка, дай полюбоваться.

Заговорил, как некогда говаривал с малой девчонкой — ласково, повелительно и немножко насмешливо. Это придало Василисе задора.

— Вдвое присылать не буду, — отрезала она, не спросив о здравии. — И нисколько не буду. Немного я видела от тебя, дядя Автоном, попечительства, но и оно кончилась. Совершеннолетие по Уложению с семнадцати лет считается, а мне скоро уже девятнадцать.

Главное было бухнуто. Теперь следовало выдержать приступ. Дело за приступом не стало.

Дядины глаза стремительно сузились, сверкнули молниями.

— Молчи, девка! Быть мне твоим опекуном иль нет, не твоего ума дело.

— Не моего, — согласилась она. — Царского. Вот я царю и напишу.

Автоном Львович усмехнулся.

— До тебя ль его величеству? Он далеко, с шведом бьётся.

— Ну так я князь-кесарю челом ударю, — выпалила Василиса на последнем бесстрашии. Ей уже становилось невтерпёж выдерживать ястребиный дядин взгляд.

Но эти слова, сказанные наудачу, без умысла, попали в цель и почему-то заставили Зеркалова опустить глаза первым. «Не отступаться, стоять на своём», — велела себе княжна.

— Фёдор Юрьевич сироту в обиду не даст. — Она топнула ногой. — Коли ты со мной так, нынче же в Москву поеду!

Когда дядя снова взглянул на племянницу, лицо у него было другое. Улыбчивое, снисходительное, и глаза страшным блеском больше не сверкали.

— Ну уж, нынче. Обговорим всё по-доброму. Не по-христиански это, Василисушка, на родного дядю из-за тленного злата этак кидаться. Что богатства земные? Прах.