Но Василиса не тяготилась, всё терпеливо сносила. Был там некий миг, самый желанный, когда Петруша по её плечу смоченной рукой проводил — чтоб отблеск Авроры пламенней отсвечивал. Рука была холодная, но Василисе казалась обжигающей.

А беседовали мало и о пустяках. Очень её обижало, что Петя ей всё «вы» да «вы» говорил.

Зато как же он хорошел во время работы! Словно некий волшебник дотрагивался до Петруши и превращал ледяную фигуру в сказочного королевича. Чудесные Петрушины глаза светились сиреневыми огоньками, волосы поблескивали в солнечном свете.

«Петушок — золотой гребешок», — думала тающая Василиса.

Красой его она, понятно, увлечь не могла. Однако есть ведь женщины, кто подбирают ключ к мужскому сердцу умом и увлекательной беседой.

Пробовала, и не раз. Вечером прочтёт про что-нибудь в книге или в «Ведомостях», а наутро пересказывает. Однако про войну, про увеселения его царского величества, про иностранные оказии Петя слушал безразлично. И угадать, о чем разговор завяжется, а о чём нет, с ним было невозможно. Как-то раз, по случайности, Василиса заговорила об италианском художнике Михеле Ангеле, про которого в книге написано, что мастер он был преискусный, но и злодей, каких мало. Якобы, желая получше изваять из камня умирающего раба, подсыпал яду своему холопу и жадно глядел, как тот издыхает.

Казалось бы, глупая сказка и небывальщина, но Петя слушал с волнением, даже кисть отставил.

Ободрённая успехом, Василиса пошутила. Хорошо-де, что пишешь не Диану, пронзённу стрелой, не то, пожалуй, проткнул бы меня.

А он вдруг взял и сощурился, словно представлял себе, как это будет: лежит она, сражённая стрелой, стонет, из раны алая кровь течёт…

И точно, проткнул бы, поняла Василиса. Лук с колчаном отшвырнула, выбежала вон.

Он бросился догонять, прощенья просил и брал её за руку, нежно.

Вернулась, конечно. И после не упускала случая чем-нибудь ещё оскорбиться. Ах, как сладко было видеть его просящим!

Нынче, в саду, опять поругались. И тут уж она обиделась не притворно, а по-настоящему.

Вчера Петруша сказал, что будет цветы писать, это «натура-морта» называется.

Она, дура, встала ни свет ни заря, набрала букет из самых пышных роз, которые сама же и высадила.

Спускается он в беседку со своим складным ящиком, а эта красота его уже ждёт, в кристальный кубок поставленная.

Думала, восхитится, похвалит. А он переносицу сморщил, розы вон выкинул, кубок велел унести. Давайте мне, говорит, васильки, колокольчик, Иван-да-Марью — разный сорняк, какой Василиса в дядином саду давно уж повывела.

Вспылила она, ни в чём не повинный кристаль расколотила о землю, ушла из беседки вон.

Потом добранивались в аллее. Он никак не мог взять в толк, за что она взъелась, огрызался, потом заскучал…

В это время слуга сказал, что пожаловал гость, господин гвардии прапорщик Алексей Попов — ожидать боярина — и спрашивает, примет барышня иль нет.

— Приму! — сказала Василиса. — Веди в дом, я скоро.

Стало ей зло, куражно. Пускай Петрушка не думает, что на нём свет сошёлся. Есть и другие кавалеры, не ему чета, ведающие истинно галантное обхождение и готовые ради Василисы Милославской в огонь и в воду.

С Поповым этим до сего дня она разговаривала всего однажды, недели две назад, когда он по какому-то делу приходил к дяде. Мужчина собой изрядный, обходительный, всё жёг глазами — как было такого не запомнить?

Тем паче, что на следующий день невесть от кого принесли букет со смыслом: алая роза, вкруг неё белые, а стебли обёрнуты чёрною лентой. Согласно галантной науке букет означал: «Вы жестоко ранили моё сердце безнадежной страстью».

Было лестно, приятно, а главное любопытно — от кого бы это? Сколь ни ломала голову, не придумала. Но в неведении пребывала недолго.

Тогда же — в воскресенье было — пошла с Петрушей, как положено, в ближнюю церковь, стоять обедню. Вдруг чувствует на себе чей-то взгляд, неотступный. Посмотрела — офицер у стены, в плащ замотанный. Так глазами её и ест. Узнала Попова.

Он приложил к губам персты, послал в ее сторону эфирное лобзанье и глаза кверху закатил.

Василиса прошептала кузену: «Смотри, какой кавалер пригожий. И всё смотрит на меня. Что ему от меня надо бы? Я чай, не тот ли это, что к дяде давеча заходил?»

Не столь она была глупа, чтоб не понять, чего офицеру от неё нужно, но хотелось, чтоб Петруша тоже сие понял. А он, чурбан, плечом только качнул. На церковной службе Петя никогда на священника не смотрел, лба не крестил. Всегда пялился на одну и ту же икону, Одигитрию. Краски на ней были какие-то необыкновенные, он объяснял.