Но не только. Это всё тот же романтический юношеский флёр. Как же. Рыцарь должен быть благороден. Он должен быть честным с женщинами и освобождать рабов. Да, дело, возможно, было в этом. Я сделал наперекор. Наперекор тому, который был столь благороден на вид. И столь то ли душевно жесток, то ли слаб. Тот верный сын Ордена, в котором ничего не осталось от человека. Наверно, я хотел быть человеком — в пику тому, кто обрёк мою мать даже не на смерть — просто спокойно оставил в рабстве. И, конечно же, у него не болела душа.

Я задумываюсь: а не оказался ли голос этого лживого сучёныша последней каплей в лагере тускенов? Нет, Анакин, нет! Да, мастер, — ответил я этому голосу. — Ты виноват в смерти моей матери — смотри, как я из-за тебя буду убивать.

И я убивал. С радостью, с жаждой. Всех, вплоть до детей. И мне было радостно представлять его лживое благородное лицо, искажённое — впервые — отчаянием. И осознанием чудовищной, неисправляемой ошибки. Тогда же я дал зарок уничтожить Орден… Да, именно тогда.

Но юность непостоянна. А воспитание — страшная вещь. Да и слабость… желание любви и комфорта. Именно что наперекор…

Я вернулся из становища, чтобы уткнуться в мягкое, в тёплое, в женское… Я помню, она ведь вышла меня провожать. И мне — после боя и крови захотелось вернуться — домой. Я и вернулся. Перестал смотреть на труп, что-то нёс про джедаев. И она даже не возражала, говорила мне, что понимает меня. Понимает меня! Почему я так поступил. Почему я убил х. Она сочувствовала мне. Нет. Даже не сочувствовала. В тот момент я тоже зажёг её. Её пробило. Мы были настроены на канал одной боли. И этот миг нас… объединил.

Я не знаю. Возможно, мне надо было сохранить в своей душе смерть. Если бы я мог, смел и знал, если бы я тогда разобрался с дорогой. Но дорога всё ещё была одна — в Храм, а мне нужно было тепло. Тепло перед холодом Света, брызжущего из глаз всех моих учителей. Света, убившего мою мать.

А я хотел жизни. Горячей, как кровь на руках.

И когда прошёл спазм желания убивать — весь Геанозис и какое-то время после него — я женился. Я — решил жить так, как хочу. Ну, и ещё, конечно, то, невытравимое: рыцарь. Я — рыцарь, я дам обёт любимой женщине… это было так просто. На пике-то эмоции. Обёт. На вечность. Я же был уверен в тот короткий промежуток из трёх секунд, когда произносил эти слова, что моя любовь будет пылать ещё сто лет — так же, как в эти три секунды.

Интересно, почему человек никогда не тешит себя такими же глупыми идеями насчёт чувства сытости сразу после еды? Почему он не думает, что обед накормит его навечно?

Всё проходит. Кроме тебя и твоей Силы. И того, что хочешь именно ты.

Месяц на Набу был действительно медовый. Безбашенный. Я погрузился в эту женщину с головой. Мы были счастливы. Не вылезая из постели — и из поездок, из мира, будто затканного золотой парчой. Мы ездили по Набу, разговаривали, смеялись, говорили какие-то безумные глупости, которые казались нам божественным откровением, а в основном — целовались, целовались, любили друг друга — прозанимались любовью всё это время. Это и составило основу нашей жизни, нашего счастья, нашей мудрости на Набу. Я далёк от насмешки. Это была жизнь, мудрость, счастье. На тот короткий месяц для нас, для наших тел — для наших душ. Это правда. Мир стал новым, потому что в нём поселились мы. Не по отдельности, а вдвоём. Эдакое новое цельное существо — и любовь третья меж нами.

Но уже тогда я стал думать и размышлять, например, о том, что у меня нет будущего в Храме. Уже тогда — да ещё до всего — мы с моим учителем, тогдашним канцлером — сошлись на том, что в Ордене мне нет места. Нет перспектив. Нет — жизни. Что мне надо пробивать себе дорогу в государственном делании. Рядом с ним. При помощи и поддержке полноправного правителя Республики.

А это значит, что я ухожу из Храма. А это значит, что план по уничтожению Ордена джедаев был мне известен за три года до приведения его в исполнение. А ещё это значит, что я начинаю новую, взрослую жизнь, полную работы, опасности — и отсутствия свободного времени. И интересов, о которых моей жене нельзя знать.

Это не означало, что я перестал её любить. Просто появился кусок жизни, скрытый от неё — наглухо. Потому что так было нужно. Я не считал, что это нам как-то помешает. Я не считал, что это оскорбление любимой. Я считал лишь, что это моя собственная работа и жизнь. И думал, что она поймёт. Она же знала, что мне трудно. И даже немного знала о том, как мне трудно именно в Храме.

Мы вернулись на Корускант — и началось.

Почему-то, то, что я пропадал в Ордене, переносилось моей женой не так болезненно, как мои долгие посиделки с канцлером. Посещение мною его совещаний, выполнение его поручений. И разговоры — наедине. Особенно последние. При том, что она была его союзницей. Оскорбилась на союзничество — меня? В обход неё? Не знаю.

Начались скандалы. То слабей, то сильнее. Почему ты проводишь с ним… Нет, не так. Сначала: снисходительные советы и вычленение моих политических ошибок, небрежные рассказы о Союзе Верных, о том, как делается политика. Потом: что у вас за дела с канцлером? Потом: почему ты мне ничего не говоришь?

Оказалось, что Орден переносим, потому что я делился с нею про Орден.

Зарубка вторая: моя жена решила подменить собой Храм. Она, как и он, объяснила мне, что глуп ещё падаван. Что он, падаван, много не понимает в реальной жизни. А затем вставала на дыбы из-за того, что падаван осмелился жить своей жизнью. Она желала мне добра! Она меня любила! Она хотела всё знать, направлять, давать советы… Руководить.