Шрифт:
— Ты думаешь, мы справимся без него с государством?
— Я думаю, что с государством справиться легче, чем с ним.
Анакин долго смотрел на свои руки.
— Ты права, — наконец глухо сказал он. — Легче справиться с государством.
— Значит — да?
— Да.
— Эни.
Он поднял голову.
— Иди сюда, — сказал он ей.
Любовь и сила
Канцлер вертел в руках маленькую костяную безделушку. Статуэтку ручной работы. Подарок одной из планет.
— Молодец, — сказал Палпатин. — Замечательно сработано.
— Я слишком много лгу.
— Тебе всё равно не перегнать меня в этом, — Палпатин улыбнулся губами, но жёсткими оставались глаза. — Я лгу всю жизнь. И буду лгать до самой своей смерти. Ты чувствуешь себя виноватым перед женою?
— Да, — ответил он спокойно. — Я уже говорил. Но это не имеет никакого значения.
— Ладно.
Анакин поднял голову и посмотрел на канцлера. Тот уже не улыбался. Только смотрел.
— Что? — спросил Анакин.
— Не имеет значения? — сказал Палпатин. — Почему?
Перед тем, как ответить, он сделал секундную паузу.
— Потому что, что бы я ни чувствовал… — он замолчал.
— Это не повлияет на твои поступки? — хладнокровно продолжил Палпатин.
— Да.
— Ты уверен?
— Да. Почему я должен быть не…
Палпатин встал и прошёлся по комнате.
— Ты намертво прикипаешь. С мясом и кровью.
— Это плохо?
— Не знаю. Скорей всего, да. В этой ситуации точно: да.
— Я же сказал, что это не повлияет…
— Врёшь. Причём сам себе. Взрыв эмоции — голова теряет контроль. А если это произойдёт в один из критических моментов? Скорей всего, так и будет. Люди редко бесятся в спокойной обстановке.
— Да…
— Слышу в голосе твоём большое невеселье.
— Да, — он вздохнул, переплёл пальцы рук. — Что предлагаете? Отрешиться от привязанностей?
— Не язви, мой мальчик. Отрешением здесь и не пахнет. Но ситуация в самом деле сложна. Ты понимаешь, что произошло? Твоя жена переметнулась. Предала. Не рыпайся, сиди, — остановил его канцлер. — Дай договорить. Не то чтобы я клеймил предательство разными нехорошими словами. Я сам использую и предаю. Это жизнь, — он чуть заметно приподнял плечи. — Но сейчас предают — меня. А значит, становятся моим врагом. Да, я знаю, она не обладает всей полнотой информации. Что это меняет? Ничего. Она не доверяет мне как политику, как человеку. Она работала на меня и на мою власть — теперь же она хочет заиметь её для себя. Молчи. Если бы она знала, что я — ситх, всё было гораздо хуже. Она ревновала б — сильней. Только этот мотив — главный.
— Она говорила о семье и детях…
— Да.
— Теперь вы дайте мне договорить, — Анакин тоже хотел подняться, но потом махнул рукой и остался сидеть. — Семья, мы с ней, дети. Власть ради семьи, — он проговорил это медленно, недоумённо повёл плечами. — Она… серьёзно? Как вы думаете?
— Да.
— Значит, это мотив?
— Для неё — сверхважный.
— Семья?
— Да, — Палпатин улыбался. — Я её даже в чём-то понимаю. Я тоже хочу завоевать мир — для своих.
— Но вы не хотите кормить их манной кашей, — Анакин был резок — неожиданно для самого себя. — Вы не слышали это. Не были с ней рядом. Я же чувствовал эмоцию. Цель.
— Покой?
Анакин вскинул голову:
— Покой. Маленькое гнёздышко тепла и света посреди океана враждебной тьмы, — он рассмеялся сквозь зубы. — Поэтически, но верно. Дело же в том — что для меня — там, в океане — свобода. Именно за неё я дерусь. Чтобы перестать ограничивать себя. Кастрировать, смущаться. Чтобы однажды суметь войти в неё — и пить, и напиться. Ведь ей даже не объяснишь, чего лишил меня Орден. Она не в состоянии понять. Потому что не слышит. Это же из раздела мистического идиотизма. Да, Орден меня лишил: возможности полноценной семьи, политических прав, независимости, свободы выбора в этом… в профессиональном и личном плане… Я как-то пытался объяснить, она не воспринимает. Что Орден отсекает меня от того, чему нет описания в материальном мире. От этого океана свободы и тьмы. Совершенно дикая стихия, в которую я хочу войти и которой я хочу стать. Не те куцые экзерсисы смущенного общения с Силой. Самому стать стихией. Властью. Волей. Волной. Накрыть мир, влиться. Не раствориться, не подчинить. Стать… соприродным… — он рассмеялся вновь, глядя на лицо Палпатина. — Ну да, что я вам объясняю. А у неё при моих попытках появляется на лице такое выражение: чем бы дитя… Глупое такое. Наверно, так же снисходительно смотрят на поэтов, художников, бойцов, бродяг. Какого хрена? Это — не дело. Это так. Ребяческая фигня. Вот то, что я собираюсь командовать флотом — это серьёзно, — он всё-таки вскочил. — То, что я смог бы управлять государством — это серьёзно. Отец и семьянин — это серьёзно. А мои уплывы в океан тьмы — да ладно, мальчик, ты излечишься скоро от этого! Слепая дура.
Он сел.
— Конечно, слепая, — спокойно ответил Палпатин. — Сознательно слепая, мой мальчик. Чтобы она там ни говорила — но в эту область ей путь закрыт. Она никогда не сможет разделить её с тобою. И потому никогда не позволит тебе туда идти. Везде, где — не она. Такая ловушка разума, Анакин. Она не хочет тебя отпускать.
— Знаю…
— Знаешь? А что ты тогда знаешь о том, что она может сделать для того, чтобы тебя привязать? По-настоящему, за самые кишки?
Анакин смотрел на канцлера — будто впервые видел.
— Знаешь, — удовлетворённо кивнул Палпатин. — Вижу, что знаешь.
— Она сказала, — блеклый голос, — что хочет, чтобы у неё были дети…
— Да.
— Но…
— Что ты почувствуешь, если она скажет тебе, что беременна?
— Она не может быть беременна!.. — вскочил, отлетело кресло.
— Анакин, ты что?..
— Или может?
Он сжал кулаки.
— В чём дело?
— Не знаю, — ответил Анакин. — Не знаю. Она утверждает, что предохраняется. Причём сама настояла на том, чтобы предохранялась именно она. И в последний месяц… — он стал смеяться. — Я болван.