Шрифт:
Резко развернулся, показывая канцлеру напряжённую спину.
— Анакин.
— Да? — он ответил через плечо.
— Хорошо, что ты подумал об этом сейчас. А не тогда, когда она тебе об этом скажет.
Анакин повернул голову. Лицо его было усталым. Злым. Злым и усталым.
— Зачем? — спросил он. — Зачем ей это?
— Это любовь, — развёл руками канцлер. — Та, которая…
…долготерпит, милосердствует, не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит…
— Что это? — спросил Анакин.
…не перестанет никогда…
— Не знаю, — ответил канцлер. Теперь его лицо было напряжённым и усталым. — Мы же с тобой одарённые, мой мальчик. Я всю жизнь ощущаю и слышу что-то, чему порой так и не могу найти ни объяснения, ни причины.
…никогда не перестанет, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. Ибо мы отчасти знаем, и отчасти пророчествуем, когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится…
Кулаком по ближайшей скульптуре. Прогнулась скульптура — чуть не заискрил правый кулак:
— Никогда!
…А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь, но любовь из них больше…
— Никогда. В жизни. Не поведусь. На эту приманку.
…Великая Сила…
…Любовь…
Повёлся.
Человек в медицинской камере открыл глаза. Сеанс воспоминаний закончен. И, кажется, он знает причину того, что происходит — сейчас.
Амидала
Анакин болван — первая мысль Амидалы. Он мне нужен — вторая. Я его люблю — третья. Мне надо его вытащить — четвёртая. И он ничего не понимает.
Пятая, основная.
Он, его друзья, её друзья. Союзники — сказать точнее. Никто из них не понимает и капли того, что происходит. И не понимали никогда. И в будущем это не лечится тоже.
Амидала Наберрие, стиснув руки, прижала их к животу. Что он вообще в этом смыслит. Все они.
«Все они» было одновременно категорией расплывчатой и очень конкретной. В этом определении этом было больше ясности мысли и хладнокровного расчёта, чем в любой из её парламентских речей.
Что — они — все — понимают. Её муж. Его «друг» канцлер. Её союзнички. Её родственнички на Набу. Её семья. Её бывшие поданные, нынешняя охрана. Её двойники-подружки. Все они. Умные и понимающие. Не её — жизнь. Что они вообще соображают в том, что происходит — с нею.
Её губы холодно усмехнулись. Бедняжка Мон. И её сразил Скайуокер. Джедай Скайуокер, её… муж. Законный супруг, тайно венчанный. Какая романтика, ла-ла. И романтика совместной борьбы — тоже. Два прекрасных юных существа встретились на Набу. Мерзость. Романтическая мерзость.
Она обхватила голову руками и медленно помассировала виски. Та ночь… долгая, набуанская. Они вовсе не кинулись друг другу в объятия, дабы предаться запретной страсти на ложе, судя по размерам, рассчитанном на десятерых. Всё было хуже. Они — говорили.
Она накинула на плечи шаль, тёмную, глухую. В той комнате не было огня. Они не включали свет.
Он говорил, сорванным глухим голосом — о Силе, о власти, о дерьмовой жизни, о рабстве, о том, что у него ощущение: он попал в плен. И живёт в плену — у мира. И на него смотрят глаза. Всю жизнь смотрят глаза. Не пропадает ощущение твёрдого поля со стороны. Миллионы взглядов следят за каждым его движением и ждут. Чего? Согласия на то, что плен — хороший вариант жизни? Или момента, когда он сдохнет?
Говорила и она. О себе самой. Настоящей, которую выдел, быть может — только канцлер Палпатин. И то давно, когда она ещё была девчонкой и не умела сдерживать свои мысли. О себе, о холодной жажде власти, о свободе, которой нужна власть. Ощущение тесной каморки жизни, сдавливающих стен с напылённым на них изображением бескрайних просторов. Возможно, даже в голографическом варианте. На связи-паутину, на клейкие нити вокруг. На то, что желает тёмных небес, чёрного неба. Такая вот детская игра. Ассоциация из детства.
Он говорил скорей о давлении как таковом, будто на планете с сильной гравитацией. Только давит, а не выдержишь — и убивает. Он говорил, как смотрел ночи в глаза. И как там опасно. Что день его слепит. Что он ненавидит медитацию, потому что в ней он не находит покоя, напротив. Выпадает в сумрачную реальность с тенями безмозглых хищных тварей, сущностей без лица. Он не боится их, на них всего лишь надо взглянуть и показать свою силу. Подчинятся. Но как же потом хреново, выйдя из утверждения власти, склизкого ощущения мира, изображать умиротворение и просветлённость лица. Лгать эмоционально, вот в чём сложность. Так и пришлось изображать тупаря, которому скучно медитировать, который отвлекается и не способен на концентрацию.