Нет, дорогая Инга. Мы не бьем баклуш. Утром я провел пять сеансов.

Теперь у меня две лекции для тех студентов и студенток, в числе которых могли бы оказаться и вы, если бы, как вы изволили выразиться, не срезались на имиджинге. Затем еще пять или шесть сеансов… Представляете себе, что это такое?

Она пожимает плечами.

– Это жизнь раба. Это жизнь галерника. И муравья. В одном лице.

Поэтому когда аниматор заходит в собственный кабинет, он хочет по крайней мере видеть дорогой его усталому сердцу плющ в полном порядке.

Она кивает. И смотрит так, как будто сейчас услышала что-то такое, что позволяет ей теперь относиться ко мне как-то иначе. Как-то совсем по-другому.

– Вот, собственно, и все, – говорю я, просовывая руку в рукав свежего халата. – Остальное вам расскажет Екатерина Викторовна.

И почему говорят, что дураки легки на помине? Разве Катерина – дура?

– Бармин! – восклицает она с порога. – У тебя есть совесть? Студенты должны ждать тебя пятнадцать минут?!

– Во-первых, не пятнадцать, – отвечаю я, указывая на часы. – Всего лишь четыре.

– Это пока четыре! – Катерина швыряет сумку на стол и принимается сдирать с себя алый жакет. Белая блузка плотно облегает яростно подрагивающую грудь. Горьковатый аромат косметики мешается со свежим запахом разгоряченного тела. Освободившись, гневно встряхивает волосами и щурит на меня злые черные глаза. – Ты что?! А пока дойдешь? А пока то, пока се! На нас каждую неделю учебная часть телеги пишет! У тебя нету совести, Бармин! – И, переводя взгляд, чуть спокойней: – Вы Инга?

Бедная Инга. Час от часу не легче. Мне вдруг становится ее жалко. То я ее стращал, то сейчас Катерина обрушится… А ведь, в сущности, милая девушка. Даже, может быть, хорошая. Другая бы уже послала всех. Что-то в ней есть…

Нарочно мешкаю у порога.

– Значит так, Инга, – говорит Катерина, будто подводя какую-то важную черту.

И рассматривает новую лаборантку, как посетитель дорогого ресторана рыбу в аквариуме, – того и гляди покажет пальцем, чтоб несли жарить.

Я уже шагаю по коридору, а глаза, уши, ноздри, подушечки пальцев и кончик языка еще хранят все, что секунду назад было перед глазами, а теперь растворилось в совсем недавнем прошлом, безвозвратно кануло вместе с секундой, перевалившей в тыльную часть вечности. Уже ничего нет, а я еще вижу две женские фигуры, замершие друг перед другом в миг первого касания – миг, полный враждебного интереса, презрения, готовности броситься в бой, чтобы отстоять нечто свое. Что именно? – не знаю; но у каждой есть свое, и я ощущаю это не зрением, не слухом, а иным чувством – шестым чувством, позволяющим пережить, воспринять эти голубоватые облака жизни, облекающие их тела…

Неужели это когда-нибудь кончится? Неужели исчезнет? И как это будет? Постепенное, медленное угасание… день за днем… так же, как на кошачьих лапах подступает слепота, глухота?.. Или мощный удар волны, выбрасывающей тебя из мира тепла и света во мрак, в небытие,

– мгновенный всплеск темноты и забвения?.. Неужели так же?.. А что потом?.. дурацкий вопрос… особенно из уст аниматора. Это моя работа; я каждый день вижу то, что за гранью, за пределом; каждый день стремлюсь понять и вчувствоваться; и все-таки не понимаю и не пойму никогда, потому что жизнь, вопреки распространенному мнению, не имеет и не может иметь никакого отношения к смерти…

На сетчатке глаз тают последние светлые пятна прошлого.

Ковролин гасит звук шагов. Коридор скоро выведет к стекляшке перехода, соединяющего административный и учебный корпуса. Следовало бы собраться с мыслями. Да, да… Уж если с утра не нашел времени на имидж-тренинг. Вот именно. Хотя бы прикинуть, о чем толковать со студентами. Вторая?.. да, вторая лекция. Первая прошла в довольно необязательных рассуждениях о целях и задачах учебного процесса.

Знакомство. Кто откуда, кто почему. Разные лица, голоса… Никого не вспомнить толком.

Вообще говоря, преподаватель из меня никудышный. Впрочем, дело в другом: нельзя научить тому, что должно быть дано от рождения.

Развить способности – да. Открыть новые горизонты – разумеется.

Показать, как более эффективно использовать имеющиеся в наличии инструменты, – конечно. Но научить! – никогда, никогда не научишь.

Это дар. Дар не бывает благоприобретенным. Де, поучился, поучился – и обрел дар. Дудки. Не научишь. И сам не поймешь, почему один обладает этим даром, а другой нет. Ведь как бывает? Мелкий человечишка, даже, возможно, ничтожный, даже не исключено, что низкий, даже, вероятно, подлый, то есть, как ни погляди, совершенно недостойный этого дара, – а поди ж ты: обладает! А другой – трудяга, честняга, семьянин, возможно, что и непьющий, даже, не исключено, добряк и умница и во всех прочих отношениях тоже достоин быть образцом для подражания – а дара нет, и хоть ты что делай, хоть учись, хоть не учись, хоть башкой в петлю, хоть сто медалей нацепи, хоть в окно головой, хоть во всех газетах растрезвонь, что он есть,

– а нет его, проклятого, нет!.. Справедливо ли это? Нет, это несправедливо. Хотим ли мы исправить положение вещей? Еще как хотим.

А можем ли? Нет, не можем, ни черта, к счастью, не можем, – и это одно из немногих обстоятельств, что еще кое-как мирят меня с жизнью.

И, кстати, почему столь ценным представляется этот дар? Неужели быть добрым семьянином и честным человеком – это менее значимые свойства?

Пинком распахиваю дверь и слышу неровный шум аудитории.

– …Николая Федоровича Федорова, фактически предсказавшего явление так называемой ноолюминесценции. Все знают, о чем речь?