– Что это с вами, Сергей Александрович? – спросил швейцар Игнат.
–

На вас лица нет!

Я отмахнулся.

– Клара Николаевна не приехали? – заботливо осведомился он, принимая плащ.

– Ждем-с, – привычно ответил я, приглаживая ладонью волосы.

В “Альпине” Клару полюбили все – начиная с Игната, который, как случайно выяснилось, был ее земляком, кончая директором и величайшим дамским угодником Гогой Гогоберидзе. С одной стороны, столь дружные проявления симпатии наводили меня на мысль, что демонстрируются они не просто так. Клара – это еще одна ниточка ко мне, еще один шанс, что при случае я не откажу в просьбе, соответствующей моему аниматорскому статусу. С другой стороны, Клару трудно было не полюбить. Как я не раз замечал, ее появлению одинаково радовались и на кафедре, и в отеле, где она работала в пору нашего знакомства, и в редакции журнала, куда устроилась месяцев за восемь до исчезновения. Наверное, дело было в том, что Клара никогда не пыталась казаться больше и значительней, чем была на самом деле.

Недаром же говорят: будь проще – и люди к тебе потянутся.

Все привыкли видеть нас вместе, поэтому когда она сгинула, я оказался перед необходимостью то и дело отвечать на вопрос “А где же

Клара?”. Мне пришлось придумать байку, которая бы не требовала долгих объяснений. Теперь, по прошествии почти года, надежда на то, что она все-таки вернется, совсем угасла; но тогда я говорил всем, что Клара уехала (это было чистой правдой) во Францию на стажировку

(откуда мне знать, может быть, и в этом я был недалеко от истины?), и с тех пор придерживался этой версии. Постепенно к ее отсутствию привыкли, и уже редко кто вспоминал, как она, бывало, отплясывала здесь. Что делать – все проходит. А вот Игнат – поди ж ты! – не забывал. Землячество – великая сила.

На втором этаже было еще тихо. На рояле негромко тренькал какой-то парень из Семеновых лабухов, а ни самого Семена, ни, соответственно, его брамсолюбивого саксофона не наблюдалось.

Зато за угловым столиком сидела лаборантка Инга, благосклонно прислушиваясь к вдохновенному воркованию известного в Анимацентре человека – Володи Гарнецкого. Бутылка шампанского перед ними была почти пустой. Вообще, по всем признакам, дело у них шло на лад, так сказать, с опережением графика. Завидев меня, Инга лучезарно улыбнулась и помахала лилейной ручкой.

Надо было что-нибудь сделать в ответ – ножку, что ли, от рояля отломить или расколотить пару сервизов, – но я только сел за свой столик, а когда подошел Карим, тупо потребовал коньяку.

– А покушать, Сергей Александрович? – забеспокоился он. – Вы ж с утра не кушали. По вас видно.

– По вас, по вам… – проворчал я. – Ты на меня не смотри. Ладно.

Поесть тоже давай. Да побольше. Что сегодня?

Тем временем Инга поднялась и танцующей походкой удалилась в сторону дамской комнаты. Частично разобравшись со своими кулинарными желаниями, получив искомый коньяк, зелень и тарелку малосольной форели немедленно, я отправил озабоченного Карима на кухню за продолжением программы и поманил к себе (по праву старшего)

Гарнецкого. Гарнецкий охотно подошел и встал рядом, облокотившись о спинку стула и нахально ковыряя зубочисткой в своих образцовых зубах.

– Девушкой, смотрю, новой обзавелся, – сказал я, мощно зажевывая ломтем сладкой обитательницы хрустальных озер рюмку “Кизлярского”.
–

Поздравляю. Не молода для тебя?

– Нет, в самый раз. Ты же знаешь – чем моложе, тем лучше.

Я покачал головой.

– Ну знаешь, тоже до известного предела. Ты осторожней. С такими принципами и под статью можно залететь.

– В данном случае не грозит. А что, нравится?

– Видишь ли, Володя, ты еще молод, поэтому не все знаешь. Я открою тебе маленький секрет. Настоящим мужчинам нравятся все женщины. Тем более девушки. Помнишь Точеного? Так вот он – мир его праху – признался мне в день своего шестидесятилетия: совсем, говорит, недавно стал понимать, что женщины бывают двух типов: красивые и некрасивые. Улавливаешь?

– Улавливаю, – вздохнул он. – Короче говоря, Бармин, зелен виноград… Между прочим, жалуется на тебя.

– Да ну? – удивился я, наполняя рюмку. – Не может быть.

– Ага. Говорит, грубишь очень.

– Ишь ты, грублю… Ну замолви за меня словечко, если случай представится.

– А как же! Непременно представится! – обрадовался он, ретируясь.
–

Часика через полтора, думаю, и представится!

Тьфу!

Так всегда – захочешь кому-нибудь настроение подпортить, так только сам еще больше расстроишься. Верно говорят: не рой другому яму…

Я терзал бедную рыбу, как будто вершил казнь.

Попытки подумать о чем-нибудь отвлеченном приводили к осточертевшим, но настойчивым размышлениям о многочисленных несовершенствах мира. А они, в свою очередь, снова возвращали меня к словам полковника

Добрынина. И все это вертелось по одному и тому же кругу, и проклятая жилка дрожала под горлом – как с цепи сорвалась. В голове метались какие-то обрывки – чего? мыслей? Нет, мыслями это клокотание нельзя было назвать. Это были волны беспокойства, даже страха; какие-то клочья слов – все больше вопросы и восклицания.