Шрифт:
– Дочь, – кивнула она. – Я…
– Погоди!
Все-таки мне нужно было какое-то время, чтобы земля и небо снова поменялись местами, приняв подобающее им положение.
– Ты говоришь: у нас дочь. Это правда?
Она кивнула.
– То есть все это время ты…
Должно быть, в моем голосе ей послышалась угроза.
– Потому что я боялась! – сказала Клара, отважно встряхнув своим хвостом. – Я боялась, что ты отправишь меня на аборт!
– Аборт, – произнес я. Честно сказать, роль горной нимфы, умеющей произносить только окончания фраз, мне уже несколько надоела.
Клара молчала.
Я долго пытался проглотить слюну. Пауза затянулась. В конце концов я выговорил:
– Где?
Она пожала плечами.
– У мамы.
– В Каргополе?
– Ну да…
В ее взгляде появился легкий интерес. Я понимал: сама она уже все пережила – и разговор этот пережила в разных его версиях, и встречу нашу пережила, и разлуку – или неразлуку – тоже пережила, – и теперь смотрела на меня любопытствующим взглядом естествоиспытателя, желающего знать наконец, по какому из двух мыслимых путей пойдет запланированный эксперимент.
– Сколько? – просипел я.
Она снова пожала плечами.
– Полтора месяца.
– Полтора месяца…
– И четыре дня, – добавила Клара каким-то неприятно легковесным и независимым тоном.
Меня шатнуло.
– Но ты… но вы… но я…
– Что?
Я прокашлялся.
– Я говорю, я… то есть ты…
Мне показалось, что она заскучала.
– Ты! – прохрипел я. – То есть я хочу сказать, я…
Она мельком взглянула на меня и взмахнула своими зонтичными ресницами.
– Что?
– Ведь ты не… я тоже, да? Мы будем жить вместе?
Клара рассмеялась.
Потом расстегнула кофр.
И, когда я только начал догадываться, что она согласна, ослепила белой звездой фотовспышки.
Вечер мы провели почти бессловесно – зато не отводя глаз друг от друга. Примерно так же прошла и ночь. Утром я позвонил Тельцову и сказался больным. После чего превратился в юлу. Мы носились по городу из конца в конец как наскипидаренные. Но все успели. Клара постриглась. Я купил билеты. В результате ряда набегов на различные магазины наше жилье обогатилось кроваткой и сопутствующими мелочами.
Именно их оказалось столько, что они заняли большую часть гостевой комнаты. Впрочем, гостевая комната все равно теряла свой статус. Я отдал аванс ремонтной фирме, и за время нашего отсутствия гостевая должна была превратиться в детскую. В шестом часу вечера мы вернулись из “Бау-Мейстера”, и я поставил в угол две толстенные связки обойных рулонов.
Поезд отходил в 23.40 с Ярославского. Вечер был совершенно свободен.
Но оказалось, у Клары уже есть некоторые наметки на тот счет, как он должен быть проведен.
Должно быть, я выслушал ее предложение с довольно кислой физиономией.
– Ну хорошо, – сказала она. – Если не хочешь, давай не пойдем.
И посмотрела на меня с нежным вопросом во взгляде.
По правде говоря, я устал. И с удовольствием потратил бы оставшееся до поезда время в горизонтальном положении. Да и вообще что за идея: прямо со спектакля на вокзал?! Кому, кроме нее, такое могло прийти в голову?
К тому же, я никогда не разделял ее театральных пристрастий. Я вообще не люблю театра – и это еще мягко сказано. Меня в театре все всегда раздражает: и вешалка, с которой он якобы начинается, и неестественные голоса актеров, и лоснящиеся их лица, и вечная нелепица в сюжетах и коллизиях, и пылища со сцены прямо в нос, и в качестве финала – потная очередь в раздевалке. И потом, я согласен: искусство должно быть условно; но не до такой же степени!..
Однако Клара любила театр, а я любил Клару. И поэтому я, осуждающе покачав головой, сказал с таким выражением, будто она позволила себе недопустимое кощунство:
– Бог с тобой! Пропустить “Чайку”?!?!
Так или иначе, но не прошло и полутора часов, а мы уже оказались в этом игрушечном и поддельном мире – мире вешалок, примадонн, продавщиц программок и празднично разодетой толпы, вливающейся в резные и золоченые двери зала…
До начала оставалось несколько минут. Зал был полон. Мы пробрались на свои места и сели в плюшевые кресла. Я держал ее руку в своей. Мы уже снова стали близки – как будто и не было нашей странной разлуки.
Осознание этого факта расцвечивало окружающее веселыми и яркими красками. Прижимаясь и щекоча ухо губами, а то еще мимолетно его чмокая, Клара снова рассказывала про деда Павла, про озеро, про каких-то лошадей, про дядю Василия и его толстопузую лодку…
– Тихо, – шепнул я, когда занавес начал подниматься.
Открылись веселенькие декорации. Слева виднелись деревья парка. От зрителей в глубину парка вела широкая аллея. Аллея была отчасти загорожена эстрадой, наскоро сколоченной для домашнего спектакля.