Я был еще очень слаб.

И вот, моя жена, Е. К. Нейдекер и Коновалов решили за меня, что я должен ухать. Однажды рано утром меня под руки вывели из нашей квартиры и мы с женой в сопровождении Е. К. Нейдекер, ни за что не хотевшей нас бросать в трудную минуту, уехали (железные дороги, хотя и пло­хо, но уже функционировали) в Хадерслебен. Это было 15-го декабря 1918 года.

note 131 Много пришлось нам биться в Хадерслебене, где, как я вскоре в этом убедился, за мной была усилен­ная слежка… Надежда перебраться в Данию упала. Я все еще был очень слаб. Е. К. Нейдекер через несколько дней ухала в Гамбург, чтобы ликвидировать помещение консульства, позаботиться об архиве и пр.

Целый месяц мы вели тяжелое прозябание в Ха­дерслебене. 15-го января свершилось то, чего мы ожида­ли. В дверь комнаты отеля, где мы жили, раздался резкий стук и к нам вошли два полицейских.

— Вы господин генеральный консул Соломон? — спросил один из них, по-видимому, старший.

— Да, — ответил я.

Он ударил меня ладонью по плечу со словами:

«Вы арестованы". То же самое повторилось и с моей женой…

Нам предъявили приказ министра иностранных дел о нашем аресте и доставке нас в Берлин. Полицейские обыскали наши вещи и велели их уложить в чемоданы, все время грубо понукая нас, и увели в местную тюрьму.

На утро в тюрьму явился прокурор, которому я заявил протест по поводу лишения ме­ня свободы. Но он грубо расхохотался и принялся меня отчитывать, как-де нехорошо, что я большевик… Вслед за ним явились два жандарма, которые отвели нас на вокзал и затем увезли в Берлин. Благодаря железнодорожной разрухе, нам пришлось еще переночевать в тюрьме в Фленсбурге…

На следующий день по пути произошла маленькая, горькая для меня сцена. Поезд остановился на вокзале в Гамбурге, где была пересадка. Не знаю уж почему, старший из сопровождавших нас жандармов обратил­ся к содействию солдата, дежурного по станции от note 132 имени совета солдат и матросов. Я увидел знакомое по прежним сношениям лицо. Но он только взглянул на меня. По его глазам я видел, что он великолепно узнал меня, но он тотчас же отвернулся и услужливо и заискивающе обратился к жандармскому вахмистру…

Поздно вечером, 17-го января, на третий день аре­ста, голодные и измученные, мы были в Берлин. Жан­дармы повезли нас на Вильгельмштрассе, в Мин ин. дел. В вестибюле мы встретились с только что при­везенной с нашим поездом из Гамбурга Е. К. Ней­декер, арестованной на моей консульской квартире, ко­торую они вместе с Коноваловым оставались хранить… Я снова пытался протестовать… Дежурный чиновник, расписавшись в получении арестантов, при нас же позвонил по телефону тайному советнику Надольному. Я стоял у аппарата и, по странной случайности, слышал весь разговор. Чиновник сообщил, что нас достави­ли в министерство, и спрашивал, что с нами делать?

— Отправьте их под надежной охраной в Полицейпрезидиум на Александерплац, — услыхал я резкий голос Надольного.

— Но господин консул протестует против сво­его ареста, указывая на свою дипломатическую непри­косновенность… Он требует, чтобы ему разрешили поместиться в гостинице, он даст подписку о невыезде.

— Я сказал, — ответил Надольный резко, — отправьте его в полицейпрезидиум… Протесты!… Кон­чилось их время, слава Богу!..

Был вызван военный караул. Молодому note 133 лейтенанту, почти мальчику, было поручено доставить нас в тюрьму. Он взял с собой на помощь еще одного сол­дата. Нас усадили в автомобиль и повезли по мрачным улицам Берлина, только что пережившего новый путч, во время которого были убиты Карл Либкнехт и Роза Люксембург, в Полицейпрезидиум. Юноша лейтенант был настроен воинственно, он все время держал в руках револьвер, направленный на меня, и поторопился показать нам свою власть, когда я обра­тился к жене с каким то вопросом.

— Замолчать! — свирепо крикнул этот юноша. — Не сметь разговаривать!.. Еще одно слово и… — он многозначительно указал на свой револьвер.

Мы ехали молча. А кругом в морозном воздухе время от времени раздавались еще выстрелы, то одиноч­ные, то небольшими залпами, свидетельствуя о том, что путч не был еще окончательно ликвидирован…

Уже в канцелярии Полицейпрезидиума, на вопрос чиновника, за что я арестован, я снова заявил протест, на который в виде ответа последовало недоуменное пожимание плечами.

После некоторых формальностей нас развели по камерам. Меня не обыскивали, но мою жену надсмотрщица заставила раздеться до нага в холодном коридоре и тщательно обшарила и ее и ее пожитки… В тюрьме Полицейпрезидиума тоже все было запущено, бы­ло холодно, грязно… Не раздеваясь, я повалился на койку, дрожа от холода и от смертельной усталости… Рано утром я потребовал, чтобы меня свели в канцелярию, где я снова написал протест и потребовал объяснения при­чины моего ареста. Смотритель, ознакомившись по моим словам с моим делом, стал меня утешать, говоря, что это должно быть, просто недоразумение, которое немед­ленно рассеется. Он тут же позвонил в мин. ин. дел note 134 и сообщил о моем протесте и о моем болезненном состоянии. Ему ответили, что чиновник, которому поруче­но расследование дела, уже выехал в Полицейпрезидиум и скоро объяснит мне все.

И действительно, скоро меня снова позвали в кан­целярию в особый кабинет, где я увидел маленького чиновника министерства ин. дел, приходившего ко мне иногда в посольство с поручениями от Надольного, фон Треймана, а рядом с ним еще одного гос­подина, как оказалось, полицейского комиссара по уголовным делам. Я сразу же потребовал объяснения причины такого явного нарушения моей неприкосновенности. Но, разумеется, я никакого удовлетворительного ответа не получил. И затем начался допрос.

— Вы обвиняетесь, — начал фон Трейман, — в том, что, находясь на дипломатическом посту и поль­зуясь экстерриториальностью, занимались пропагандой, тратя на это имевшиеся в вашем распоряжении средства. Это во первых. А во вторых, в том, что, находясь в Гамбурге и в Хадерслебене, куда вы выехали без разрешения, вы сделали попытку нелегально уехать из Германии. Угодно вам будет отвечать на эти обвинения.