— Да вы, батюшка, варенье-то, варенье кладите, оно без косточек, — добавил он вдруг обыкновенным голосом и тут же со свистом потянул в себя воздух, готовясь продолжить монолог.

Воспользовавшись секундной паузой, я быстро спросил:

— Петр Евсеич, а музей куда делся?

Хранитель по инерции еще немного помахал кулачками, затем окончательно вышел из образа, выпустил набранный воздух и присел за стол.

— А что музей? — сказал он будничным голосом. — С музеем нормально. Перевели его в другое здание.

— Это куда же?

— А вот тут, напротив.

— Напротив? Так ведь там «Сверчок»!

— Вот в «Сверчок» и перевели. В конце прошлого века там постоянно бывал Панкреатидов. Слыхали о таком?

О Василии Панкреатидове я, конечно, слыхал. Великий мастер пера. Дважды лауреат. Читать, правда, не доводилось. Но я всегда доверял нашей критике.

— Теперь на входе там Достоевский висит, — продолжал хранитель, прихлебывая чай, — а на выходе — Панкреатидов. Ну, а тут мы устраиваемся… Еще варенья?

Сколько живу на свете, ни разу не бывал в бюро проката. Занятное, должно быть, зрелище. Потому я опять кашлянул и сказал:

— Любопытно было бы взглянуть на ваше хозяйство, уважаемый хранитель.

— А давайте я вам покажу! — загорелся старичок.

— А давайте, — согласился я. — Жалким пигмеям все интересно. Тем более они в отпуску.

Мы допили чай и отправились в путешествие по монастырю.

Все-таки странно, как много порой зависит от освещения! Когда я, предводительствуемый жизнерадостным старичком-хранителем, спустился под темные от времени своды монастырского подвала, в немощном свете допотопных фонарей самые простецкие предметы представали иными — незнакомыми, грозными и слегка таинственными.

Из полумрака проступали то громоздкие силуэты детских колясок (ни за какие коврижки не положил бы ребенка в это шаткое клеенчато-трубчатое сооружение на колесиках), то неожиданно высовывался сбоку змеиный хобот древнего пылесоса. В целом все это напоминало некую помесь между лавкой древностей и ателье по ремонту отжившей бытовой техники. Хранитель бодро шествовал впереди, лавируя среди ящиков, коробок и стеллажей с ловкостью ящерицы.

Где-то во мраке равномерно и отчетливо капала вода. По стенам, густо поросшим плесенью, метались рваные тени. Короче, для полной картины не хватало только факелов, бряцанья цепей, замогильных вздохов да парочки привидений в поношенных саванах, которые бродили бы по подземелью гуськом взад-вперед со свечными огарками в исхудалых руках.

— Вот закончим ремонт, все разберем, расставим по порядочку… — бормотал сквозь зубы хранитель, прокладывая дорогу среди пыльных богатств.

Я крепко приложился коленом о какой-то железный короб и зашипел от боли.

— Ч-черт, что за дребедень тут понаставлена!

— Это стиральные машины, — пояснил хранитель откуда-то из темноты. — Большая редкость по нынешним временам. А это вот телевизоры пошли.

Я оглядел ряды чрезвычайно грязных маленьких экранов, едва просвечивавших сквозь толстый налет пыли. На одном и из них пальцем была нарисована рожица и выведено крупно: «Толя — шельмец».

— Как вы сказали, Петр Евсеевич? Теле… что?

— …визор. Ну, наши предки любили смотреть по нему всякие картинки, или новости слушали. Сидит этак вечером человек в кресле и «смотрит в ящик», как тогда говорили. Народный обычаи такой. Скорее, даже обряд.

— А почему экран такой маленький? И вообще, отчего бы им не выпускать изображение на волю. Проще ведь!

Хранитель на минутку задумался. Но не в его привычках было затрудняться с ответом.

— Времена тогда суровые были, молодой человек, — сказал он наставительно. — Любили, знаете ли, все в рамках держать. За пределы экрана — ни-ни. Мало ли что!

— М-да, диковатый был народ…

— Что и говорить. Вот в эту дверцу попрошу…

По крутым каменным ступеням мы спустились в другое, более просторное помещение, потолок которого терялся высоко во мгле. Я с радостью начал узнавать более привычные вещи.

— Эге, да у вас тут и машина времени есть!

— У нас, милостисдарь, все есть. Это основополагающий принцип Краснопевцева. Все и для всех.

— А я думал, они нарасхват…

— Новые нарасхват, — пробурчал хранитель. — У нас одна всего, да и то… — Он горестно махнул рукой.

— А что такое?

— Да, извольте видеть, реле времени у нее барахлит. Был даже один трагический случай…

И он поведал мне, как один видный историк захотел лично побеседовать со Львом Толстым.

Преподавал этот профессор в Ленинградском университете свою историю, писал ученые труды и достиг немалых степеней известности. Все бы хорошо, но на склоне лет все чаще стали одолевать его мысли о бренности существования, тщете мирской суеты и прочих грустных вещах. И решил он, дабы разрешить сомнения, слетать в начало XX века, потолковать с великим старцем по душам.