— Потерпевший сообщил, товарищ подполковник. Мещеряков работает на том же комбинате. Между прочим, передовик.„

— Сам он, что ли, похвастался?

— Бабка сообщила. Я тебе, кричит, рано или поздно в зенки наплюю, хоть ты и в передовиках ходишь! Еле успокоили. Такая бой-старуха…

— В зенки, значит?

— Я запротоколировал, товарищ подполковник. А вот изъятое у нее орудие.

Подполковник повертел в руках старое переплетное шило с потемневшей ручкой.

— Орудие, говоришь? Тут и колоть-то печем, жало совсем сточено… А сколько ей лет, Зуйков?

— Бабке?

— Женщине этой. Семеновой А. С.

— Пока не выяснили. Па вид где-то шестьдесят-шестьдесят два. Но крепкая еще старуха.

Подполковник хмыкнул.

— Давно у нас пенсионерки не хулиганили, а, Зуйков?

Дежурный пожал плечами и не ответил.

— Ну, давай ее сюда, хулиганку эту.

Через несколько минут в кабинет вошла «хулиганка» — пожилая, полная, с ясными внимательными глазами.

— Так. Садитесь, пожалуйста, вот сюда, — сказал Кушак.

Женщина спокойно прошла через комнату и села.

— Что же у вас там в автобусе произошло? Можете подробно рассказать? Поделитесь, Аграфена Степановна. Шило у вас обнаружили…

Женщина не спеша осмотрела кабинет, подумала, склонила голову набок и начала — заговорила, запела, запричитала жалостным голоском:

— Ос-с-споди, дак чо произошло-то, чо? Да я ни слухом ни духом, милок, вот те крест! (Она всплеснула руками). Знамо дело, ежели кто без билета проехаться норовит. А мой-то вот он, туточки, в платочек я его завязала, от греха-то… А меня, слышь, миленький, ни за что ни про што — цап! А за какие дела? Я ведь, ежели по совести-то рассудить…

— Анадысь, — сказал Кущак.

— Что-что?

Женщина запнулась, улыбнулась удивленно и сразу стало ясно, что в молодости она была, ух, какой — лукавой, смешливой да своенравной, действительно «бой».

— Что-что?

— А-на-дысь, — повторил Кущак отчетливо. — Кубыть. Давеча, нонича, опосля. Или вот еще словечко: карахтер. Неплохо и: «идол дубовый». А вы, Аграфена Степановна, все «милок» да «энтот». Небогато.

Помолчали.

— Накурено у вас тут, — сказала женщина. — Хоть бы форточку открыли.

— Да-да, — сказал Кущак. — Извините, сейчас.

Он загасил папиросу и помахал рукой, разгоняя дым.

— Так вы не дорассказали, Аграфена Степановна, что у вас в автобусе получилось…

— А что получилось? Ничего и не получилось, — женщина рассеянно смотрела в окно.

— Укололи зачем? Пассажира, — терпеливо сказал Кущак.

— Уколола и уколола. Было, значит, за что. Вы меня наказать должны? Вот и наказывайте. Чтобы я седины свои не позорила, как ваш дежурный выражается…

— Он так сказал?

— Он много чего говорил.

— Ну… с этим мы разберемся. А вы рассказывайте, пожалуйста.

Кущак сильно потер ладонями виски и поморщился.

— Болит голова-то? — спросила женщина.

— Болит.

— На пенсию тебе пора.

— На пенсию? В домино прикажешь резаться? Огородик развести? Куры-уточки-клубничка? Нет, спасибо. Подожду пока.

— И на пенсии люди живут…

— Ага, вот ты, например, живешь. Ходишь, концерты устраиваешь. «Осподи, вот те крест!» Чего ты мне концерты устраиваешь?

— Чтоб тебя развлечь, — серьезно сказала Аграфена Степановна. — Зеленый весь уже. Пепельница с верхом. Доходяга ты, а не подполковник.

Кущак вытряхнул пепельницу в мусорную корзину. Опять помолчали.

— Сказать, чтобы чаю принесли? — спросил Кущак.

— Не надо уж. Не компрометируй себя. Ты всегда этого боялся.

— Ладно, Аграфена, перестань, — попросил Кущак.

— Ладно так ладно… Зинаида твоя здорова?

— Желудок у нее. Недавно опять в Трускавец ездила. А ты как живешь?

— А я все так же.

— Понятно.

— Вот и хорошо, что понятно.

Кущак поднял глаза и посмотрел на шило.

— Так. Все. Ты можешь объяснить, зачем в автобусе с шилом полезла? Это ведь действительно хулиганство. Только давай без фокусов.

— Я тебе уже все объяснила. Уколола, значит было за что.

— Ну и за что?

— За то.

Аграфена Степановна выпрямилась и поджала губы.

— Послушай, Аграфена, — терпеливо заговорил Кущак. — Если он будет настаивать, тебе грозят большие неприятности. Ты понимаешь? И я не смогу тебе помочь. Мне обязательно нужно знать, как и что.