В определенном смысле прав был С.М. Соловьев, говоривший: «Мы — европейцы и ничто европейское не может быть чуждым для нас». Но правы были и славянофилы, утверждавшие, что Запад не похож на Россию. С.М. Соловьев, споря с ними в конце 50-х годов, назвал славянофилов «историческими буддистами». Сам же он в своей многотомной истории России вольно или невольно показал лидирующую роль Запада, его важность для российского развития, показал, что Иван Грозный, Борис Годунов, Петр Первый и Екатерина Вторая именно реагировали на Запад.

Отсутствие в России отчетливого и просветленного восприятия места страны в «атакуемом» Западом мире не позволило ей дать философов русского бытия ранга Гердера и Фихте. В России инициативу перехватили сугубые революционеры с их «все или ничего». К великому сожалению (что для истории безразлично), начиная с первых десятилетий девятнадцатого века в российском обществе обозначилась полярность позиций. С одной стороны, склонного к репрессиям правительства, насаждающего западные порядки рукой принуждения, и, с другой стороны, позиций лучшего слоя — интеллигенции, устремленной к западным идеалам, среди которых была политическая свобода. Трагизм ситуации заключался в том, что лучшие умы волею обстоятельств оказывались скорее не в заскорузлых чиновничьих структурах, а в героическом братстве революционеров. Это превращало некогда мощный петровский механизм в вестернизированное подобие осажденной крепости, лишенной столь необходимой общественной поддержки и симпатии. Страдающий стороной стала сознательная, планомерная стратегия сближения с Западом в материальной сфере, сознательное культивирование лучших западных ценностей среди гигантской массы евразийского населения. Сниженный до уровня пристрастий и симпатий, главный спор общества разгорелся между явными сторонниками Запада и сентиментальными радетелями старины, старых обрядов, ценностей, исконной правды допетровской Руси. Западники верили в конечную способность России «нагнать» в своем развитии Запад. Славянофилы искали достоинства национальных корней.

На блестящей петербургской поверхности в период 1815–1855 годов официальная Россия жила в состоянии иллюзий относительно своей принадлежности к Западу, пребывания его частью, причем частью самой могущественной в военном отношении. Для полного приобщения к Западу императору Николаю Первому не хватало, по его словам, всего лишь нескольких честных губернаторов.

Иллюзия имела частично плодотворные последствия. Именно в этот период национального самоуважения сложилось то, что обеспечило всемирное уважение России: почти все литературные гении России сформировались в эти годы. В то же время Станкевич, Грановский и Соловьев создали русскую историографию, Пирогов — медицину, Лобачевский — геометрию и т. д. Россия Пушкина не испытывала комплекса неполноценности, Россия Гоголя судила о мировых проблемах и без опоры на западные авторитеты.

Россия при царе Николае находилась в дружественных отношениях с Пруссией и Австрией, но, имея свои планы на Ближнем Востоке, антагонизировала европейский Запад, Англию и Францию. Началось первое «глухое противостояние», первая протохолодная война, когда Запад клеймил внутренние русские порядки, осуждал раздел Польши и вообще опасался «длинной тени» огромной России на Запад. Особенно рельефно это противостояние с Западом проявлялось после польского восстания 1830 года, европейских революций 1848 года, обострения восточного вопроса в 1844 и 1853 годах. Русские современники освобождения Запада от наполеоновского единовластия видели в политике западных держав неблагодарность по отношению к русским освободителям. Пушкин нашел отзвук в русских сердцах, отвечая западным клеветникам России.

Пушкинское «Иль мало нас?» еще повторится многократно в русской истории.

Когда Пушкин спрашивал, «еще ли росс больной, расслабленный колосс?», он касался болевой точки страны, чье сознание старалось примирить победу над Наполеоном с очевидным историческим отставанием. Как полагает Г.П. Федотов, «благодаря петровской традиции и отсутствию революционных классов, для русской монархии было вполне возможным сохранить в своих руках организацию культуры. Впав в неизлечимую болезнь мракобесия, монархия не только подрывала технические силы России, губя мощь ее армий, но и создала мучительный разрыв с тем классом, для которого культура — нравственный закон и материальное условие жизни. Красные чернила николаевской цензуры, по определению Некрасова, были кровью писателя. Этой крови интеллигенция не имела права простить».

Пробуждение от иллюзии было болезненным. Выступив в своем самомнении против почти всего Запада, император Николай Первый в ходе крымской войны достаточно скоро увидел пределы своей великой иллюзии. Парусный флот России не мог сопротивляться вхождению в Черное море англо-французских пароходов. Запад создал у Севастополя свою железную дорогу и по канонам своей науки переиграл восточного колосса. Истинное соотношение сил определилось самым неприглядным для России образом. Поражение в Крымской войне показало степень отсталости России. Национальное унижение было полным.

Высший патриотизм поддерживал тысячелетнюю Россию — от правящих кабинетов до избы мужика, он и спасал ее на протяжении целых столетий от капитуляции перед «материалистическим» Западом. Но горечь демонстративно нанесенного поражения, нищета находившейся в оковах крепостного права деревни, вопиющая слабость промышленности, отставание науки вызвали смятение столкнувшихся с реальностью умов, потрясли Россию, подточили цемент ее самоуважения.

До падения Севастополя в 1855 году русский патриот еще мог утешаться картинками 1812 года и внушительным местом России на мировой политической карте. Поражение в Крымской войне принесло в Россию осознание того, что Россия, анестезируя себя историей и географией, возможно, уходит от главного русла мировой истории. Поражение почвенников и доказательство правоты западников не могли быть более убедительными. Старым дорогам не стало веры, и Россия, побежденная Западом, начала искать пути ускорения своей модернизации. Правление императора Александра Второго началось с признания факта гибельности для России как самомнения, так и изоляции. Откладывать с реформами самоуправления городов, военной и судебной системы было уже нельзя, а любые формы преобразований в то время означали движение в направлении той или иной степени имитации порядков и учреждений, сформированных Западом. Опираясь на главное мобилизующее свойство русских — их патриотизм, император Александр Второй начал реформы, должные действительно привести огромную Россию в западный мир.

Надежды на органическое «вхождения в Запад» появились у России в 1861 году с освобождением крестьян. Шансы на такое вхождение выросли с созданием основ гражданского общества — суд присяжных, военная реформа, ограничение дворянских привилегий, распространение образования. Освобождение крепостных и ставшее главным символом новой эпохи строительство дорог (потребовавшее обращения к европейскому капиталу) поставили вопрос об отношении России к Западу в совершенно новую плоскость. Впервые на путь сближения с Западом встала не узкая верхняя прослойка аристократии и дворянства, а гораздо более широкий слой обращенных к индустриализации купцов, мещан, возникающей технической интеллигенции. Началась удивительная гонка со временем, продолжавшаяся до 1914 года, до того великого испытания, которым для России стала первая мировая война. Вдоль колоссальных по протяженности железных дорог быстро росли города, в стране менялись законы, укреплялись новые установления. Интенсивная духовная жизнь создала важнейшую предпосылку прогресса — живое и чуткое общественное мнение. Начался великий исход крестьянского сословия в города — процесс, который неумолимо продолжается и по сию пору. Феодальная Россия как бы отбросила самомнение и вошла в «материалистический век», полная уверенности в сохранении и своей самобытности, и в своем присоединении к западному авангарду мирового развития.