Пароходы, прибывшие впервые в Петербург в 30-е годы, во второй половине века связали Россию (через Одессу, Ригу, Петербург и Владивосток) с внешним миром прочнее чем когда-либо. Россия создала свой флот броненосцев, уступающих только нескольким западным флотам, собственную артиллерию, осуществила военную реформу, привлекла разночинца к государственной службе. Как и у всякого крупного общественного явления, у этой мобилизации, ориентированной на модернизацию страны, были две стороны. Первая требовала грандиозной работы на ниве образования, массового просвещения, индустриального развития, формирования гражданского общества, открытости идеям, торговым потокам, мировому общению. Вторая сторона общественного подъема исходила из интенсивных поисков оптимальной стратегии достижения этой цели. В этом проявил себя подход, во многом типично русский: найти одним махом выход из всех затруднений, разыскать национальную палочку-выручалочку то в виде особенностей национальной самоорганизации (крестьянская община), то в виде «самого передового» учения, овладев которым можно будет распоряжаться историей. На роль последнего в революционных кружках России претендовали анархизм, бланкизм, все формы утопического и научного социализма вплоть до марксизма (напомним, что первым переводом «Капитала» Маркса был русский перевод, осуществленный в 1872 году), то в виде попыток террором запугать верхи, веруя, что хуже не будет.

Период 1855–1914 годов оказался одним из наиболее цельных периодов истории взаимоотношений России с Западом. От противостояния Западу Россия пришла к союзу с ним, приглашая западных специалистов, перенаправив центр экспансии с чувствительного для Запада Ближнего Востока на Среднюю Азию и на Дальний Восток. В первые десятилетия (60-70-е годы) реформированию подверглось общество и его институты; между 1890–1914 годами Россия обрела самые высокие в мире темпы в индустриальном развитии.

И в ходе этого лихорадочного строительства, этого полувека перемен стало еще более отчетливо ясно, что в России почти сепаратно друг от друга существует два слоя. Первый — узкий, верхний, правящий — воспринимал себя как часть Запада. Сотни тысяч русских из этого слоя ежегодно посещали сопредельные европейские страны, непосредственно и ежедневно вступая в прямой контакт с реальностью, влиянием и идеями Запада. Основная часть образованной России знала и любила Запад. Как писал М. Погодин в 1860 г., «невозможно жить в Европе, не следя за нововведениями в физике, химии, финансах, администрации, идеями развития общества». Именно это стремление к сближению превалировало в отношении России к Западу в период между Крымской войной и 1914 годом. Но разные круги русского общества сближались с Западом с различной скоростью. У второго слоя русского народа — у огромной массы русского населения, прежде всего крестьянства, да и горожан, сближение почти не ощущалось. Два слоя становились почти двумя различными народами. Это обстоятельство в огромной мере сказалось в критическом 1917 году, когда одетые в шинели крестьяне решили судьбу отношений России с Западом по-своему.

Русские западники были особыми западниками. Они признавали роль Запада, но не видели в нем просто пример, схему будущего, верный проект грядущего бытия России. Безусловный лидер западников А.И. Герцен писал французскому историку Ж. Мишле: «Прошлое Западной Европы служит уроком и только; мы не рассматриваем себя в качестве исполнителей вашего исторического завещания. Ваши сомнения мы приемлем, но ваша вера не воодушевляет нас. Для нас вы слишком религиозны. Мы разделяем вашу ненависть, но не понимаем вашего преклонения перед тем, что вам завещали ваши предки; мы слишком угнетены, чтобы удовлетвориться полусвободой. Вас сдерживает осторожность, скрупулезность; у нас нет ни осторожности, ни скурпулезности; все, в чем мы нуждаемся в настоящее время, так это сила». Самососредоточенность и самоуважение делали русское западничество не примитивными имитаторами, а глубокими критиками как российского бытия, так и западной модели, при всех ее достоинствах и добродетелях. При этом даже умеренные западники, как, скажем, Герцен, склонялись к силовым решениям внутренних русских проблем.

Вопрос о принадлежности России был поставлен и на Западе. В 1868 г. французский сенатор А.Мартэн в книге «Россия и Европа» утверждал, что Россия не является частью Европы, что ее место — в Азии. Внешняя схожесть русских с европейцами обманчива, в реальности они не имеют с Европой ничего общего. В отличие от европейцев они суеверны, непроницаемы для просвещения, раболепны. Их христианство не затрагивает внутренних основ, от них нечего ждать духовного роста. Русские — не славяне, не индоевропейцы, они принадлежат тюркско-алтайскому племени. Справиться с русской проблемой Европа можно лишь изгнав их за Урал. Эту задачу от имени Запада должна выполнить восстановленная Польша.

В свете подобных перспектив, в свете возможной антагонизации Запада Россия, желая выйти на лучший западный уровень, должна была спешить в своей модернизации. Новому повороту России способствовало то, что центр общественной жизни в 50-х годах снова возвращается из Москвы в Петербург. Восстанавливается положение, которое занимал Петербург при императрице Екатерине Второй. В середине века половина русских журналов издавалась в Петербурге. Возрастает значение близких Западу Риги и Тарту. Даже антизападнические, славянофильские журналы («Русский вестник» Каткова и «День» Аксакова) издавались теперь в Петербурге.

Трудно переоценить значение нового феномена русской жизни — железных дорог. Они сделали контакты России с Западом впервые практически несложными. Разумеется, Россия проявила осторожность, она ввела у себя расширенную колею, чтобы любому захватчику с Запада пришлось приложить усилия, прежде чем двинуть свои составы в глубь России. Но фактом стало то, что для путешествия в Берлин и Париж требовалось уже не несколько недель мытарств по русскому бездорожью, а два-три дня пути.

Железные дороги породили новые надежды. К. Кибальчич, ученый и революционер, грезил о будущем: «Если мы покроем Россию сетью дорог такой густоты, как в Англии, мы вступим в век процветания, в век неслыханного прогресса бесчисленных фабрик. Цивилизация сделает быстрые успехи и мы — правда не сразу — возобладаем над богатыми и передовыми нациями Западной Европы». Родилась еще одна утопия, в которую поверили тысячи русских. (А мечтавший о чудесной железной дороге молодой человек, горя от социального нетерпения, вступил в террористическую организацию, увидевшую будущее России в убийстве монарха).

Российское правительство, занятое расширением железнодорожной сети, вращалось все в том же порочном круге. Расширение контактов с Западом посредством революционного нетерпения, недовольство косностью власти, не желающей, по мнению революционеров, жертвовать своими привилегиями ради процветания отечества. Но революционеры отказывались видеть источник российской косности и в толще народной массы, жившей в ином цивилизационном поле. Рост революционности требовал от властей либо сдачи позиций, разрушения государственности, либо политического зажима. Выбор последнего был неизменен, но это только обостряло спор постепеновцев (романовской династии) и революционеров.

В этот век реформ Россия впервые создает антизападное движение, получившее высшее благословение трона. Речь идет о панславизме, поднявшемся во второй половине 60-х годов. Главным его идеологом в России выступил Н. Данилевский, опубликовавший в 1868 году серию статей (сведенных позже в книгу «Россия и Европа»). Речь шла о противостоянии славян романо-германцам, Западу. В Москве с благословения правительства состоялся панславянский съезд, на котором говорилось об объединении всех славян под скипетром русского царя. Это было одно из немногих явлений в русской истории, когда откровенно жесткие идеи (далекие от раннего славянофильства) получили достаточно широкую общественную поддержку. Это самоутверждение принесло России определенную славу в 1877 г. с освобождением Балкан от турецкого ига, но сыграло прямо против России в столкновении 1914 года.