Человеком, который отбросил все сомнения относительно единого пути России и Запада, стал родоначальник русского марксизма Г. Плеханов. Уже в 1884 году он пришел к убеждению, что России никак не избежать капиталистического развития, а следовательно, она в одной лодке с Западом. Думать иначе — просто наивно. С огромным талантом Плеханов доказывал восприимчивой русской публике, что рассуждения об особом пути России — романтические бредни. Эти идеи упали на благоприятную почву. Действительно, окружающее говорило об огромных переменах. Материальный рост России в 90-х годах был несомненен, время убежденности в «особом» — народническом пути уплывало, уступая дорогу железной поступи капитализма. Против реальности, умно и проницательно объясняемой, было трудно возразить. Возникло особое течение русских западников — тех, кто считал, что хватит сравнивать Россию с Западом: всемирно-исторический процесс пошел так, что в единстве колеи развития уже нет сомнений. Россия становится частью мирового рынка, она стремительно входит в мир индустрии и торговли, требующих от русского населения несомненных западных качеств. Все решается само собой. И вопрос только в сроках, когда Россия вольется в западный капитализм. Не войти в него она уже не может, даже если бы того захотела — таков объективный закон истории.

Наиболее талантливым учеником Плеханова стал Ленин.

Атмосфера начала ХХ века, с одной стороны, говорила об идейной победе прозападного курса в России. Искусство «серебряного века» отличалось своей мировой обращенностью. Меценаты покупали французских импрессионистов не как диковинные фантазии декадентского Запада, а как родственное движение мысли и чувства европейских соседей. У русских (возможно, впервые) возникает психология органического роста с Западом. И как было не предаться иллюзии, если весь Париж рукоплескал русским балетным сезонам, Фаберже творил для всей Европы, русские футуристы были уверены, что они возглавляют не национальный, а мировой процесс. В журнале «Мир искусства» не было ничего провинциального, это был журнал мировой эстетики.

С другой стороны, в начале двадцатого века стало очевидно, что своеобразие России, ее цивилизации сказалось более всего в ее культуре. Нетрудно прийти к обобщению, что «серебряный век» русской культуры был высшей точкой раскрытия своеобразия восточнославянской цивилизации. Интенсивность культурной жизни была чрезвычайной. Как писал А. Блок в 1910 году, «в промежутке от смерти Вл. Соловьева до сего дня мы пережили то, что другим удается пережить в сто лет». Вл. Соловьев писал в 1907 году: «Никогда, быть может, мы не прислушивались с такой жадностью к отголоскам эллинского миропостижения и мировосприятия». В статье «О веселом умении и умном веселии» Вл. Соловьев характеризует происходящее в русской культуре канунного периода как русский ренессанс. Поляк Ф.Ф. Зелинский в предисловии к изданию своих лекций «Древний мир и мы» (1905 г.) прямо пишет о занимающейся заре славянского Возрождения, следующего, по его мнению, за итальянским Ренессансом и германским Возрождением XVIII века. Энтузиасты этого славяно-русского Возрождения создали «Союз Третьего Возрождения». (Несмотря на начинающийся потоп, философ А. Топорков успел издать в 1915 году трактат под названием «Идея Славянского Возрождения»). На фоне великой литературы, растущего образования, мирового признания русской науки и таких явлений, как дягилевские сезоны в Париже, в русский Ренессанс можно было поверить.

Среди талантов «серебряного века» немного было тех, кем владели прозрения относительно роковых особенностей России. Но они были. Так Андрей Белый видел смысл современной истории в конфронтации Европы и Азии, в которой Россия занимает промежуточное место. Вместе с поэтом Брюсовым он пессимистически склонялся к мысли, что Азия все же одержит победу.

В то время, когда российская индустрия делает феноменальный бросок вперед (1892–1914 гг.), славянофильство уходит из поместий бар и купеческих особняков в скромные городские квартиры и унылые деревянные дома народников. Славянофильство, верное собственным традициям, менталитету, цивилизационным основам преобладающе крестьянской страны, делает последнее мощное усилие с созданием в начале ХХ века партии социал-революционеров. Одной из главных целей этой крупнейшей по массовости русской партии (трагически впоследствии сведенной на нет) было сохранение русских особенностей и стойкий критицизм в отношении чужеродного, иностранного: французское — жестокое, искусственное, абстрактное, отчужденное; испанское — фанатичная гордыня, предрассудки, холодный аристократизм; германское — излишнее рационалистическое, плоское, лишенное возвышенного; американское — шокирующий материализм, примитивный рационализм, подчиненность легальной системе. То был катехизис самого позднего славянофильства.

Поздние славянофилы и почвенники (в лице, Победоносцева, Данилевского, Фадеева, Игнатьева) и их своеобразные наследники — эсеры, выразили свое неприятие Запада с двух противоположных полюсов: государственно-охранительного и антигосударственно-революционного. Обе эти фракции, не видевшие для России выгоды в союзе с Западом, разделяли общие, критические в отношении Запада идеи: парламентские республики означают лишь диктатуру политических коалиций, индивидуализм губит нравы, раздел земли лишает общество и отдельных людей моральной основы, партийная система ведет к коррупции, западная демократия — раздолье для беспринципного политиканства.

В период, когда три последних царя из династии Романовых решили войти в индустриальную эпоху на основе ограниченного заимствования западного технологического опыта (при сохранении «исконно русской» системы правления, т. е. самодержавия), вопрос о союзе России с Западом приобрел действительно судьбоносное значение. Славянофилы настаивали на том, что Россия — это особый мир, западники на том, что лучшее в этом мире принесено с Запада Петром и Екатериной. В царствование Николая Второго в правящем слое утвердилась некая «срединная» идея: экономические перемены неизбежны, и они желательны, так как Россия принадлежит к европейскому центру мирового развития; но при этом приобщении к мировой технологической культуре России следует сохранить свое уникальное внутреннее своеобразие перед напором западных идей индивидуализма, денежных отношений и демократии.

В России послепетровского периода довольно долго не возникало мироощущения особого мирового центра, так или иначе отдельного от Запада, Европы латино-германского мира. Тому были как минимум две причины. Во-первых, блистательная русская культура XIX века вывела общественную мысль (и престиж) интеллектуальной части страны на мировой уровень. Барахтаться в полуазиатском партикуляризме было немыслимо на фоне всечеловеческих ценностей Пушкина, Гоголя, Достоевского, Толстого, Тургенева, признанных в западном мире и как бы уничтоживших сомнения в будущем всеевропейском единстве. Литературным и общественно-политическим органам печати был как бы задан высокий камертон, нисходить с которого к пошлостям имперского любования (в смысле особенности и превосходства) было бы занижением национальной традиции. Читающая Россия, будь это Петербург или Москва, чувствовала себя причастной к литературному и к общецивилизационному процессу, сближающему Россию железных дорог с Западом.

Во-вторых, армия и престол, до тех пор, пока раздел Польши служил прочной основой дружественных отношений с Германией, до тех пор, пока в Берлине не возмечтали о всеевропейской гегемонии (считая польский и французский вопрос решенными), полагались на границу с Германией как на мост на Запад, а не на преграду на пути в него. Пока союз и дружба с Германией были гарантированы (и позволяли безмерное расширение на Востоке), Россия ощущала себя частью европейского комплекса, пусть и особенной частью. И только тогда, когда Германия стала смотреть на Россию, как на часть «штальринга», стального кольца своего окружения, в российском общественном сознании стали созревать идеи особого мирового геополитического положения страны.