Но Коленкур не слушал его. Всецело поглощенный нанесенным ему оскорблением, думая только о защите своей чести, он с страшной запальчивостью заговорил об оскорбивших его словах. Он сказал, вернее, закричал, что считает себя более французом, чем виновники этой войны; “что Его Величество при всех заявил, что он не одобряет этой войны, но что он гордится этим. Ввиду же того, что высказываются подозрения относительно его патриотизма и его преданности, он просит позволения удалиться из главной квартиры, и удалиться безотлагательно, на другой же день; просит Его Величество дать ему командование в Испании; просит разрешения служить ему вдали от его особы”. Тщетно император старался успокоить его милостивыми словами, Коленкур не унимался. Поддавшись чувству негодования, он потерял всякую меру. Он, видимо, не в силах был совладать ни со своими словами, ни с жестами. Остальные генералы, озадаченные такой вспышкой, в ужасе от такой смелости, в страхе, что их друга постигнет непоправимая немилость, окружили его и старались успокоить, но Наполеон не мешал ему высказываться; он все время оставался чрезвычайно спокойным и кротким. Вспыльчивый император сделался самым терпеливым повелителем. Удивительный знаток людей, он подчинял свои поступки чувству уважения. Искренно привязанный к тем, кто приобрел его любовь, он никогда не покидал их и в конце концов отдавал им справедливость, хотя очень часто заставлял их страдать от своей вспыльчивости и недостатков своего характера, он превосходно умел распознавать людей, истинно ему преданных, и многое прощал им. Вместо того, чтобы приказать Коленкуру замолчать, он просто сказал ему: “Что с вами? Кто сомневается в вашей верности? Я отлично знаю, что вы честный человек. Я только пошутил. Вы слишком обидчивы. Вы отлично знаете, что я вас уважаю. Теперь вы мелете вздор. Я больше не буду отвечать вам на то, что вы говорите”. Но так как сцена продолжалась, то, чтобы прекратить ее, он решил удалиться, прошел в свой кабинет и заперся. Коленкур хотел броситься за ним и потребовать отставки. Дюроку и Бертье пришлось силой удержать его. Впоследствии потребовались неимоверные усилия, чтобы этот выведенный из себя честный человек забыл свои обиды и вступил снова в отправление своих обязанностей. Честно, с редким мужеством предупредив императора, указав ему на ожидавшую его пропасть, он в конце концов согласился делить с ним до конца испытания и опасности кампании.

Послание, привезенное Балашовым, и ответ Наполеона были последними сношениями между разошедшимися навсегда союзниками Тильзита и Эрфурта. С этих пор и на предложения, и на угрозы Наполеона Александр будет отвечать ледяным молчанием. Не противник его, воздержавшийся от объявления войны насмерть, а он сам стремится к такой войне. Он поклялся, что бы ни случилось, выдержать ее и довести до конца. Чтобы предохранить себя от малейшей слабости, от каких бы то ни было уступок, он приготовился к поражениям, к занятию неприятелем своих городов, к опустошению своих провинций; он приучил себя к мысли временно пожертвовать половиной своего государства, чтобы спасти другую. Он уклониться от второй на территории Польши войны, которую предлагал ему Наполеон в виде короткого поединка, и вот начинается война в России, война без сражений, война с природой и пространством. 16 июля Наполеон выступил из Вильны. Израсходовав массу энергии на реорганизацию своих войск и на снабжение их провиантом, он двинул их на Двину и Днепр. Он все время старается изолировать и окружить ту или другую из русских армий, изобретает множество талантливых, грандиозных во всех отношениях достойных его комбинаций, которые, наверное, обеспечили бы ему победу, если бы чересчур большое развитие театра военных действий не позволяло неприятелю постоянно ускользать от него и расстраивать его планы преследования. В погоне за убегающим противником Наполеон будет идти все дальше и дальше. Он углубится в беспредельное пространство, пройдет по мрачной, таинственной империи и среди окружающей его со всех сторон тьмы инстинктивно направится к светлой, сияющей на горизонте точке, от которой он не в силах оторвать глаз. Он не решает еще бесповоротно идти на Москву, но судьба, которой он повинуется с самого начала своей карьеры, та судьба, которой он был и рабом и творцом, влечет его к этой столице. Его сверхчеловеческая судьба обязывает его непрерывно подниматься на все большую высоту: она позволяет ему держать в повиновении народы только при условии, что он постоянно поражает их новыми чудесами с постоянно возрастающим, исключительным блеском и величием. Москва – этот причудливый и волшебный город, город его мечтаний, притягивает его к себе еще и потому, что это почти азиатское завоевание обещает его гордости неизведанные еще наслаждения: оно искушает его, как захват нового мира. Наконец, он надеется, что, завладев национальной святыней русских, он вызовет в них столь сильное потрясение, что оно бросит их к его ногам. Чем труднее и тяжелее кажется ему война с русскими, чем больше она усеяна испытаниями и опасностями, тем упорнее цепляется он за надежду, дойдя до сердца России, быстро покончить войну с нею. Он сказал Коленкуру: “Я подпишу мир в Москве”.

Шестьдесят дней спустя Наполеон был в Москве. Его армия проложила кровавый след по русской земле. Этапы ее ознаменовались тяжкими испытаниями, страданиями, безрезультатными успехами и славными неудачами. Сперва бои под Островной и Витебском с Барклаем, который, отступая с большим расчетом, не давал случая разбить себя, затем Могилев, где Багратиону не было нанесено настолько сильного поражения, чтобы лишить его возможности продолжать свой круговой обход и соединиться с первой армией; далее Смоленск, где русская пехота была изрублена на месте и все-таки держалась сомкнутыми рядами. В Смоленске – остановка тягостная, тревожная; здесь констатированы были громадные потери – сто тысяч человек не явились на перекличку, – они вырваны были из армии болезнями и дезертирством; затем ужасная схватка при Валутиной; еще дальше лихорадочная, тщетная погоня за решительным сражением; наконец, столь желанный бой, ибо ропот войск заставил Кутузова принять сражение, от которого русские так долго уклонялись. Наступил день Бородина – тот адский бой, когда от пушечной пальбы земля дрожала на протяжении восемнадцати верст [657] и в котором полегло солдат не меньше, чем взрослого населения в огромном городе. После резни перед ним предстала, как огромный оазис среди пустынных равнин, Москва с ее белыми стенами, с ее покрытыми золотом, вермильоном и лазурью соборами с сияющими, как небесные созвездия, куполами, с ее дворцами, парками и зеленеющими садами. Но лишь только армия бросилась в город, добыча исчезла, унеслась в огненном облаке. Поселившись в Кремле, Наполеон царил над развалинами; его окружали одиннадцать тысяч сгоревших домов. Пожар продолжал делать свое дело, пожирая остатки города: среди сгоревших домов уцелело только триста сорок церквей, поднимавшихся над пеплом пожарища. Армия, пресыщенная награбленным добром, по горло засыпанная ненужным богатством, которое она отвоевала у пламени, отдалась, не смея заглянуть в будущее, беспробудному пьянству. В окрестностях Москвы было разграблено четыре тысячи усадеб и деревень. В лесах скиталось, уподобляясь первобытным людям, выгнанное из жилищ население в двести тысяч душ. Еще далее собирались уже шайки озверелых крестьян; они нападали на наши обозы, резали одиноких солдат или живыми закапывали в землю.

Среди этого опустошения Наполеон ничего не предпринимал и ждал. Он обратился к царю с предложениями мира и со дня на день ждет, что Александр пришлет кого-нибудь для переговоров, признает себя побежденным и вручит ему свою шпагу. Наполеон уверен, что в скором времени явится столь желанный парламентер. Почему бы ему и не явиться? – думает он. Ведь это в порядке вещей, ибо русские все время и всюду терпели поражения. С ними должна повториться та же история, что и с австрийцами, с пруссаками и многими другими, с которыми все решалось одним сражением с последующим занятием Столиц. Однако, предложение о мире не приходило, и Наполеон, с удивлением смотря на пожар и систематическое разрушение, спрашивал себя, с каким народом имеет он дело; что за племя, которое само сжигает свои города, которое думает, что этим выполняет святое дело. Иногда он придумывает великолепные военные комбинации, отказаться от выполнения которых вынуждает его слабость его полководцев и солдат. По временам он мечтает прибегнуть к гигантским и необыкновенным средствам: думает объявить себя польским королем, воскресить смоленское княжество или татарские республики, соблазнить русское дворянство обещанием конституции, а народ отменой крепостного права, и хочет выпустить революционное воззвание, которое, вызвав социальную войну, облегчило бы его задачу. Он думает о средствах оказать нравственное давление на Россию, силится найти в этой глыбе какую-нибудь трещину, чтобы вогнав в нее клин, раздробить это государство на части. В конце концов он ни на чем не останавливается. Придя к сознанию, что все его планы несбыточны, что все это пустое место, чувствуя, что его гений бессилен, что его изобретательность, его нравственные силы истощены, он предается мрачному бездействию; он старается ни о чем не думать и, чтобы забыться, переносится в область воображаемого и читает романы. По ночам он приказывает ставить около окна две зажженные свечи, чтобы проходящие мимо дворца солдаты, видя свет, думали, что он, увлеченный работой, еще не спит и что его всегда деятельный и изобретательный ум придумывает спасение. [658]

Александр уехал в Петербург, признав, что его присутствие в армии стесняет свободу действия и способствует разладу. Он был в восторге от солдат и недоволен генералами. Ему опротивело их соперничество; их ссоры гудели у него в ушах. Он понимал, что все идет плохо. Твердо решив не сдаваться, он, тем не менее, был удручен народным бедствием. Вернувшись из армии, он жил близ столицы на Каменном Острове, в скромной летней резиденции. Нередко видели его одиноко, в задумчивости и блуждающего в окрестных рощах. Он искал источник силы и надежды, который бы утолил его лихорадочное волнение. Однажды он спросил Библию. Впервые открыв эту книгу утешения, он нашел применимое к его положению место и почерпнул в нем силы. Его душа очищалась в горниле бедствий – ее величие росло вместе с несчастьями.

Кутузов до конца обманывал его; лгал ему без зазрения совести. После Бородина старый генералиссимус выпустил бюллетени о победе, а на другой день после его сообщения распространилось известие, что Москва взята и сожжена.

Весть об ужасном осквернении священного города огорчила Александра, но, кроме того, озлобила его. Она вызвала в нем чувство жестокого гнева, заледенила его сердце; она создала в нем страстное желание отомстить, дала волю и силу его решению. Он увидел в этом неизгладимое оскорбление, нанесенное и ему лично, и его народу, и решил, что только полное истребление врага может искупить его. В глазах русских – поднять святотатственную руку на Москву – то же, что ударить их мать. Вся страна от края до края была глубоко потрясена этим событием. Но оставалось вопросом, к чему приведет это душевное потрясение. Скажется ли оно подъемом энергии и еще большим ожесточением войны? Или же вызовет окончательный упадок духа, подорвет мужество, лишит власть средств продолжать войну? Вот на что никто не мог ответить. В петербургском обществе шли дурные толки; оно с озлоблением перечисляло совершенные ошибки, обвиняло в неспособности генералов и возлагало ответственность на верховную власть. Народ злобно и угрюмо молчал, на лицах застыло выражение сердечной тоски. Раз пала Москва – этот любимый Божией Матерью, хранимый ангелами город; раз “чужак, без разрешения императора, проник в Кремль”, не значит ли это, что сам Бог отвернулся от России и проклял ее вождей? Впервые народ как будто усомнился в царе, усомнился в помощи Божией. Лица, окружающие Александра, жили в постоянном страхе, почти в ожидании катастрофы. Боялись дворцового заговора, волнения дворян, народного мятежа. Наполеон предвидел и предсказывал такие события: он возлагал на них большие надежды. Сбудутся ли они? Приведет ли ожидаемый переворот, совершенный на глазах врага, к потере способности к сопротивлению? Сдастся ли Россия?

Между тем, жизнь при дворе шла как бы машинально, своим порядком. Церемониал и этикет 'не отреклись от своих прав. 18 сентября нужно было отпраздновать годовщину коронации. Обычай требовал, чтобы в этот день император с императорской фамилией показались народу и при торжественной обстановке проследовали в собор для присутствия на благодарственном молебствии. Приближенные царя страшно боялись за эту поездку. После усиленных просьб удалось убедить его отправиться в храм вместе с императрицами в карете, а не верхом, как он имел обыкновение это делать. Толпа присутствовала при проезде молча, без обычных приветствий. Она смотрела на проезжавших мимо нее кавалергардов в роскошных мундирах, на экипажи-гала – эти большие с зеркальными стенками золоченые кареты. Она имела возможность рассмотреть ордена и знаки отличия, туалеты государынь и придворных дам; их обнаженные плечи, греческие прически, диадемы из драгоценных камней – словом, всю роскошную и нарядную обстановку, составляющую резкий контраст с ужасами этого времени. Подъехав к церкви, высочайшие особы и свита вышли из экипажей и поднялись на паперть между двумя рядами народа, который почти касался их. Толпа не проронила ни одного звука, даже шепота не было. Тишина была такая, что ясно были слышны звон шпор и шуршанье длинных, тащившихся по мраморным ступеням шелковых платьев. Но вот религиозная церемония кончилась. Поезд вернулся во дворец в том же порядке, среди той же трагической тишины, и каждый поздравил себя, что прошел этот день. [659]

После этого прошло около месяца. Император получил известия более утешительного характера; донесения о нравственном состоянии войск, о их упорном желании защищаться, о бедственном положении французов ободрили его и еще более укрепили его в решении не обращать внимания на предложения о мире. Но настроение населения по-прежнему внушало беспокойство; оно было загадочно и непроницаемо. Никому не удавалось заглянуть в эти темные души; никто не знал, что происходит в толще народных масс. Дни ожидания, наслаиваясь один на другой, сгущали страшную, висевшую над городом тревогу. Вдруг в один из таких дней свинцовую атмосферу столицы прорезал пушечный выстрел с Петропавловской крепости, тяжелая громада которой, увенчанная длинным золотым шпилем, подобно яркому лучу света уходящим в глубину неба, возвышается на окраине Петербурга. Раздается один выстрел, за ним другой, третий; выстрелы следуют один за другим через правильные промежутки времени и заканчиваются залпом, полным радости, гордости и торжества. С души свалилась тяжесть. Москва свободна. Французская армия дала сигнал к отступлению.