– “Генерал, – спросил он, – сколько, по вашему мнению, жителей в Москве?

– “Триста тысяч, Государь”.

– “А домов”?

– “Десять тысяч, Государь”.

– “А церквей?”

– “Более трехсот сорока”.

– “Отчего так много?”

– “Наш народ часто бывает в них”.

– “Какая тому причина?”

– “Та, что наш народ набожен”.

– “Ба, в наши дни нет набожных людей!”

– “Прошу прощения, Государь, не везде так”. Может быть, в Германии и Италии нет уже набожных людей, но в Испании и России они еще есть”. Намек был колкий и заслуженный. Нельзя было умнее сказать императору, что до сих пор среди народов только одному народу удалось держать его под угрозой, и это был верующий народ; что другой столь же непоколебимый в своей вере народ сумеет, уповая на Бога, последовать данному примеру, и что Россия будет для него второй Испанией. После такого отпора император замолчал на несколько минут; затем, повторяя нападение, и, смотря в упор на Балашова, он сказал:

– “По какой дороге идти на Москву?” На такой недвусмысленный вопрос ответа пришлось подождать с минуту. Балашов не торопился, видимо, обдумывая его, затем сказал:

– “Государь, этим вопросом вы ставите меня в затруднительное положение. Русские, подобно французам, говорят, что всякая дорога ведет в Рим. Дорогу в Москву можно избрать по желанию. Карл XII взял ее на Полтаву”.

Напомнив неожиданно об имени и печальной судьбе шведского завоевателя, предупреждая императора, что, вместо того, чтобы идти в Москву, он может попасть в Полтаву, Балашов отвечал на похвальбу пророческой угрозой и сквитался очень остроумно. Но нельзя сказать, чтобы его кстати сказанные слова произвели тогда особенно сильное впечатление на присутствующих. Его ответы приобрели известность уже позднее, когда события выдвинули их и подчеркнули их значение.

После обеда перешли в соседнюю залу. Тут император пустился в философские рассуждения, высказывая сожаление об ослеплении государей и о безрассудстве людей. “Боже мой! Чего люди хотят?” Император Александр получил от него все, чего только мог желать – все, о чем его предшественники даже не смели и мечтать: Финляндию, Молдавию, Валахию, кусок Польши. Если бы он по-прежнему оставался в союзе, его царствование было бы записано золотыми буквами в летописях его народа. “Он испортил лучшее царствование, которое когда-либо было в России... На свое несчастье он бросился в эту войну: может быть, виной тому дурные советы, а то и предопределение судьбы”. И какими способами он ведет ее? Снова начиная горячиться и приходя в ярость, Наполеон повторил свои жалобы, все причины к неудовольствию, все тот же непосредственно к личности царя относящийся довод, которым старался затронуть в государе общечеловеческие свойства и который должен был внедрить в Александра тревогу за личную безопасность и заставить его дрожать за свою жизнь. Император Александр, – говорил он, – став во главе своих армий, не только не защищен от своих подданных, но подставляет себя в первую очередь и, в случае неудачи, отдает себя в жертву их ярости. “Он берет на себя ответственность за поражение. Война – моя сфера. Я привык к ней. Совсем иное дело он. Он – император по рождению. Он должен царствовать, а для командования назначить генерала. Если тот хорошо будет вести дело – наградить его, плохо – наказать. Пусть генерал будет ответственным перед ним, а не он перед народом; ибо и государи тоже несут известную ответственность; не следует забывать этого”.

Он еще долго продолжал говорить на эту тему, и, быстрыми шагами прохаживаясь перед стоявшими перед ним гостями, не скупился на зловещие предосторожности и жесткие слова. Вдруг он направился к Коленкуру, который оставался серьезным, не вмешиваясь в разговор и не проявляя ни малейшего знака одобрения. Ударив его слегка по щеке, он обратился к нему со следующим вопросом: “Ну, что же вы, старый царедворец петербургского двора, ничего не говорите?” Возвысив голос, он добавил: “О! Император Александр хорошо обращается с посланниками. Он строит политику на ласковом обращении. Он сделал из вас русского”. [653]

При этих словах Коленкур побледнел и изменился В лице. Вследствие того, что он имел мужество высказываться против войны, ему много раз и даже публично приходилось выслушивать эпитет русского, что оскорбляло его чувства патриота. Он страдал от этого; но до сих пор переносил неприятную шутку, которой его повелитель упорно его преследовал. В этот раз это было уже слишком. Повторять в присутствии иностранца, врага, упрек, против которого говорила вся его жизнь, значило сомневаться в его чувствах француза и в его верности. Несправедливость перехода границы, придирчивость обращалась в оскорбление. Коленкур не в силах был сдержаться и ответил тоном, какого император не привык слышать: “Вашему Величеству угодно делать вид, будто сомневаетесь, что я хороший француз; вы делаете так, конечно, только потому, что я не в меру доказал это своей откровенностью. Милостивое внимание императора Александра относилось к Вашему Величеству; как ваш верный подданный, Государь, я никогда не забуду о нем” [654] .

По выражению лица говорившего все поняли, что герцог оскорблен до глубины души. Мороз пробежал по коже присутствующих; сам император почувствовал себя неловко и был смущен. Он переменил разговор, поговорил еще с Балашовым и любезно отпустил его. Но вместе с приготовленным императору Александру письмом, в котором он подводил итоги ссоры, он приказал передать ему экземпляр воинственной речи, с которой обратился к своим войскам перед переправой через Неман. Это было его ответом на требование отступить за реку. Обращаясь к Бертье и фамильярно называя его по имени, он сказал ему: “Александр, вы можете дать прокламацию генералу – это не секрет”. [655]

В то время, как Балашов выходил из дворца и садился в карету с тем, чтобы отправиться к своему императору, у Наполеона происходила бурная сцена, которою и завершились события этого дня. [656] Оставшись в кругу своих приближенных, император подошел к Коленкуру, стоявшему в стороне с расстроенным и мрачным лицом. Жалея и почти стыдясь, что огорчил верного слугу, почти друга, он хотел положить конец ссоре и постарался умастить нанесенную им рану. Тоном благосклонного упрека он сказал герцогу: “Вы напрасно сердитесь”, – и чтобы доказать, что он только пошутил, он сделал вид, что продолжает шутить. “Конечно”, – сказал он, – вы опечалены тем, что я собираюсь причинить зло вашему другу”.

Затем он повторил свою излюбленную фразу: “Не пройдет и двух месяцев, как русские вельможи принудят Александра просить у меня мира”. В последний раз он взял на себя труд объяснить герцогу и присутствующим, почему он ведет эту войну. По обыкновению мешая правду с ложью, он, однако, вполне справедливо напомнил, что союз с Россией был только способом привлечь ее на свою сторону, что это был обманчивый призрак; но из этого факта он выводил неверное заключение, что наступательная война на Севере предписывалась условиями времени; что она самая полезная, самая политичная из всех его предприятий; что она неизбежно приведет к общему миру.