В следующие полстолетия Франция и Россия делали попытки к сближению; но они или прерывались, или отходили на задний план. Неоднократно Франция и Россия объяснялись в любви и думали, что поняли друг друга. Испытанные разочарования не разрушили добрых стремлений; они только лучше доказали, как велика та сила сродства, которая влекла оба государства одно к другому. Тем не менее для того, чтобы наглядно, всенародно и неопровержимо выступила параллельность их интересов, чтобы чувство солидарности глубоко вкоренилось в национальное сознание обеих сторон, чтобы оно оказалось сердечным порывом и заменило существовавший в 1807 и 1808 г.г. непрочный союз императоров союзом народов, нужно было, чтобы влияние французской революции дало в Европе свои конечные результаты, чтобы Франция и Россия жестоко поплатились, хотя далеко не в одинаковой степени, за свои ошибки. Вместе с тем перед правительствами обеих стран впервые обрисовались истинные, разумные условия союза. Нет сомнения, они поняли, что вне полноты взаимно сдерживающих обязательств все будет несбыточным и опасным. В заключенном таким образом союзе не поддающийся сердечным порывом, сохраняющий, невзирая на выкрики толпы, хладнокровие наблюдатель усматривает для Франции и России и величайшее счастье, и жертву с их стороны; он видит в нем, с одной стороны, счастливую гарантию их безопасности и достоинства; с другой – отсрочку традиционных и нерушимых стремлений и надежд, принесенных сообща в жертву миру и человечеству. Заложенный и закрепленный на этих основах союз мог бы взять за девиз следующие гордые слова: “Я сохраню то, что есть”. Восстановив равновесие в Европе, теперь менее сложное, он существует для сохранения его. Он поддерживает существующий строй, ничуть не заблуждаясь насчет его несовершенств и опасностей; он поддерживает как сохраненные, так и захваченные позиции; он даже поддерживает содеянные в прошлом несправедливости, дабы предупредить более крупные в будущем. Созданный в целях обороны и охраны, он может проявить – и будет проявлять свою деятельность только в видах обуздания честолюбивых замыслов, нарушающих существующий уклад, в видах поддерживания равновесия сил. На место завоевательных стремлений союза времен первой империи он поставит справедливое разделение влияний. Этим ограничиваются его задачи, в этом его величие и право на существование.

В первом томе мы узнали, что в напечатанной Корреспонденции и в хранящихся в национальных архивах рукописях недостает писем, написанных Наполеоном генералу Коленкуру, герцогу Виченцы, в бытность Коленкура послом в России. Мы добавили, что пространные ответы посланника дали нам возможность восстановить, если не самый текст, то смысл этих инструкций. После того эти письма были найдены в виде копий – безусловно, подлинных – в бумагах, оставленных графом де Ла-Ферроней, французским посланником в России во времена реставрации. Маркиз Шабриллан, владелец этих бумаг, и маркиз Коста-де-Борегар, который пользовался ими, любезно разрешили нам опубликовать эту ценную серию писем. Эти письма являются естественным дополнением нашего труда и заполняют самый важный из пробелов, указанных в переписке Наполеона в том виде, как она была опубликована во время второй империи. [670]

Париж, 2 февраля 1808 г [671] .

Генерал Коленкур, я получил ваши письма. Последнее, на которое я теперь отвечаю – от 13 января. При сем вы найдете письмо к императору Александру. Я не сомневаюсь, что граф Толстой пишет много глупостей. В моем присутствии этот человек холодный и сдержанный, но у него, как у большинства военных, привычка много говорить о военных предметах, что составляет плохую тему для разговоров. Несколько дней тому назад на охоте в Сен-Жермен он ехал в одном экипаже с маршалом Неем, прием, они обменялись резкими словами и даже вызвали друг друга на дуэль. Было замечено, что во время этого разговора Толстой высказал три своих мысли. Во-первых, что в скором времени у нас будет война, во-вторых, что император Александр слишком слаб, и что, если бы Толстой был хотя бы пятнадцать дней императором, дела приняли бы иное направление; в третьих, если бы пришлось поделить Европу, то следовало бы, чтобы справа Россия примыкала к Эльбе, слева – к Венеции. Можете себе представить, что мог ответить на это маршал Ней, который не имеет ни малейшего понятия о том, что делается, и столько же знает о моих планах, сколько последний барабанщик армии. Что же касается войны, то он сказал Толстому, что будет в восторге, если она скоро начнется; что русские всегда были биты; что в Париже он скучает без дела; а что касается заявления, чтобы справа Россия примыкала к Эльбе, а слева к Венеции, то с этим мы далеко не согласны; что, наоборот, по его мнению, следует отбросить Россию за Днестр. Принцы Боргезе и Саксен-Кобургский были в том же экипаже. Толстой говорил тo же самое Савари и другим лицам. Он сказал Савари: “Вы потеряли голову в Петербурге; нужно думать не о степях Молдавии и Валахии, а о Пруссии”. Савари ответил ему то, что и должен был ответить. Я делаю вид, что ничего об этом не знаю. Я очень хорошо обхожусь с Толстым, но не говорю с ним о делах; он ничего в них не смыслит и негоден для них. Одним словом, Толстой – дивизионный генерал, который никогда не стоял близко к управлению делами и который критикует все вкривь и вкось. По его мнению, император плохо руководил военными делами: нужно было сделать то, нужно было сделать это, и т. д., и т. д. Но когда ему говорят: “Скажете министры”, он отвечает, что министры никогда ни в чем не виноваты, так как император насобирает их, откуда хочет; что его дело сделать удачный выбор. Не делайте никакого употребления из этих подробностей. Это может встревожить петербургский двор и может произвести только дурное впечатление. Я не хочу навлекать неудовольствия на этого простодушного маршала (Sic) Толстого, который, как видно, очень предан своему Государю. Я хотел сообщить вам все это только для вашего руководства; но дело в том, что у России плохие слуги. Толстой не годится для своего дела, которого не знает и не любит. Но, как видно, он лично предан императору, чего далеко нельзя сказать о молодых людях посольства; впрочем, обо мне, даже по секрету, они говорят в самых приличных выражениях. Единственно, что неприятно поражает нашу страну, это манера, с какой они говорят о своем правительстве и своем государе.

Тотчас же по получении вашего письма от 13-го, я отправил адъютанта с приказанием Бернадоту переправить в Сканию 14.000 французов и голландцев. С своей стороны, Дрейер написал об этом своему двоpy; ему очень нравится эта мысль. Непременно скажите императору, что я хочу всего, чего он хочет; что моя система неразрывно связана с его системой; что между нами не может произойти столкновения, ибо мир достаточно велик для нас обоих; что я не тороплю его с эвакуацией Молдавии и Валахии, пусть и он не торопит меня с эвакуацией Пруссии; что известие об эвакуации Пруссии выдавало большую радость в Лондоне, что служит доказательством, что она может послужить нам только во вред. [672]

Скажите Румянцеву и императору, что я не далек от мысли о походе в Индию, о разделе Оттоманской империи и об отправке на сей предмет армия от 20 до 25000 русских, от 8 – 10000 австрийцев и от 35 – 40 000 французов в Азию, а оттуда в Индию; что ничего нет легче этой операции; что не подлежит сомнению что, прежде чем эта армия придет на Евфрат, Англия уже будет объята ужасом; что я знаю, что, для достижения этого результата нужно учинить раздел Турецкой империи; но это дело требует, чтобы я повидался предварительно с императором; что я не могу откровенно говорить об этом с Толстым, у которого нет полномочий от своего двора и который, видимо, не сторонник этого плана. Поговорите откровенно по этому поводу с Румянцевым; изучите с ним карту, представьте мне данные для суждения и ваши и его мысли. Свидание с императором тотчас же разрешило бы вопрос; но если свидание не может состояться, необходимо, чтобы Румянцев, изложив ваши общие мысли, прислал мне человека ,– сторонника этого плана, с которым бы я мог сговориться; с Толстым говорить об этих делах невозможно. Что же касается Швеции, то я ничего не имею против него, чтобы император Александр завладел ею, даже Стокгольмом. Следует даже побудить его сделать это с целью вернуть Дании флот и колонии. У России никогда не будет подобного случая поставить Петербург в центр и отделаться от этого географического врага. Дайте понять Румянцеву, что, говоря таким образом, я не воодушевлюсь робкой политикой, а единственно желанием – путем усиления обоих государств дать мир вселенной: что, без сомнения, русская нация нуждается в поступательном движении; что я ни от чего не отказываюсь, но нужно обо всем сговориться. Я произвел рекрутский набор, потому что мне везде нужно быть сильным. Я приказал увеличить мою армию в Далмации до 40000 человек; чтобы довести армию в Корфу до 15000 человек, полки уже в пути. Все это вместе с усилением тех войск, которые у меня в Португалии, вынудило меня набрать новую армию; что я с удовольствием буду смотреть на расширение пределов России и на рекрутские наборы, которые она будет производить; что я ни в чем не завидую ей; что я буду помогать России всеми моими средствами. Если император Александр может приехать в Париж, он доставит мне большое удовольствие. Если он может сделать только полпути, поставьте циркуль на карту и отметьте середину между Петербургом и Парижем. Чтобы взять на себя это обязательство, вам нет надобностей ждать ответа. Я, наверное, прибуду в срок к месту свидания. Если свидание никоим образом не может состояться, тогда Румянцев и вы изложите письменно ваши мысли, предварительно хорошенько взвесив их: пусть пришлют мне человека, который бы держался взглядов Румянцева. Укажите ему (Румянцеву), как поступает Англия, как она без стеснения забирает все. Португалия – ее союзник; она отбирает у нее Мадеру. Только путем энергичных и решительных действий можем мы довести до наивысшего предела величие наших империй; только таким путем Россия может осчастливить своих подданных и положить основу благосостоянию своего народа. Это главное. Что за дело до остального?

Императору плохо служат здесь. Два русских корабля, которые стоят уже четыре месяца в Порто-Феррайо, не хотят выйти из этой дрянной гавани, где они гибнут, а между тем они могли бы идти в Тулон, где у них всего будет вволю. Русские корабли, которые в Триесте могли бы принести пользу общему делу, а там они бесполезны и я не ручаюсь, что, если англичане осадят Лиссабон, Сенявин не посодействует его защите и кончит тем, что попадет в плен. Необходимо, чтобы министерство дало определенные приказания этим эскадрам и сказало им, на мирном или на военном они положении. Это mezzo termine ни к чему не ведет и недостойно великой державы. За сим, молю Бога, и т. д.

Р. – Moniteur познакомит вас с последними известиями из Англии, если вы их еще не знаете.

Париж, 6 февраля

Генерал Коленкур, 2 февраля я послал вам письмо с господином Арбергом. 5-го была охота в Сен-Жермен; я приказал пригласить на нее Толстого и долго беседовал с ним. Он говорил мне о заметках в Moniteur, высказал опасение, что мы не эвакуируем Пруссии и дал мне заметить странные вещи. Датский посланник Дрейер, который часто беседует с ним, надписал в этом духе своему двору. У этого человека превратные понятия о могуществе Англии; он утверждает, что ни в Финляндии, ни в Скании ничего сделать нельзя. Если бы это и было так, зачем говорить это. Я нашел в его речи страх перед Францией. Я обратил его внимание на то, что все выходки его посольства ведут к тому, чтобы уронить доверие к императору Александру и внести тревогу в страну; что относительно эвакуации Пруссии мы не заключали с императором условий sine gua non, что необходимо считаться с обстоятельствами: что дела с Австрией были окончены только пятнадцать дней тому назад, когда были выведены войска из Браунау; что тильзитским договором не установлено время эвакуации Пруссии, равно как и время эвакуации Молдавии и Валахии; что моя главная цель – идти вместе с Россией; что не следует бояться Франции и не доверять ее намерениям.

Париж, 17 февраля.

Генерал Коленкур, только что получил ваше письмо от 29 января. Шампаньи представил мне ваши депеши. Вы найдете при сем перехваченное письмо г. Дрейера, которое познакомит вас с дурным направлением Толстого. По получении ваших писем я написал, как говорил вам, Бернадоту, чтобы он переправил 12 000 человек в Сканию, и вот Толстой стал поперек дороги и причинил беспокойство Дрейеру. Обратите внимание, что письмо Дрейера от 12-го; а это доказывает, что разговор с Толстым был у него 12-го, а, между тем, мой разговор с Толстым в Сен-Жермене происходил 5-го; после этого разговора он написал письмо и, по-видимому, этот разговор должен был рассеять его опасения. Вы воспользуетесь письмом Дрейера постольку, поскольку найдете это удобным. Толстой мало расположен к Румянцеву. Если его не отзовут, что очень важно, то пусть император напишет ему или прикажет написать. Надеюсь в скором времени получить от вас письмо, так как мой курьер должен был приехать к вам несколько дней спустя после отъезда вашего. Очень желаю знать, что думают об ответе в Moniteur на английскую декларацию. Не следует беспокоиться о русской эскадре; но необходимо, чтобы известили ее, на мирном она положении или на военном. Моя тулонская эскадра, состоящая из 9 кораблей, ушла 10 февраля, чтобы снабдить провиантом Корфу, отвезти туда необходимые боевые запасы и другие предметы и затем очистить от пиратов Средиземное море. Мои брестская и лориентская эскадры также ушли, чтобы гоняться за англичанами и присоединиться в указанном месте к тулонской эскадре. Но оба русских корабля, которые стоят у острова Эльбы, не хотят придти в Тулон. Если бы они получили приказания, это принесло бы пользу общему делу, а им было выгодно приобрести опыт в морском деле. Равным образом я приказал бы взять эскадру, которая в Триесте, и ввести ее в одну из моих гаваней, если бы она получила на то приказания, но ни одна эскадра не получает определенных предписаний, а здешний посланник не дает им надлежащих указаний. Не знаю, от чего это зависит; указываю только на факт. После вашей депеши от 29 января я написал два письма императору. Я еще не получил его письма, о котором вы мне сообщаете и которое мне, вероятно, передаст граф Толстой завтра. Что же касается дел с Испанией, я ничего не скажу вам о них; но вы должны понять, что мне необходимо заставить действовать государство, которое не приносит никакой пользы общему делу. Мои войска вошли в Рим; бесполезно говорить об этом; но если с нами заговорят, скажите, что, так как папа – религиозный глава моей страны, то мне подобает упрочить за собой духовную власть – тут дело идет не о территориальном расширении, а о мерах предосторожности.