— Ну, что скажешь? — спросил Ярош, принимая письмо от Сурмача.

— Да вот эта Ядвига… Как о ней пишет председатель сельсовета? Не уехала, а сбежала. В двадцатом. Это значит, с каким-то белополяком…

— Самое интересное, что пограничник Стефан Куцый о своей старшей сестре в автобиографии даже не обмолвился. Скрыл, что имеет за границей родственников, да еще таких: замужем за белополяком.

Сурмач вспомнил еще одну деталь: «десять десятин поля, сада и луга».

— Бедняцкой семью Куцого по назовешь. А как он в документах записал?

— Тут у него все в порядке. «Из середняков». Сад и луг записаны на сбежавшую Ядвигу, — пояснил Ярош. — Дом остался от Казимира Полонского. Его зарезали на какой-то свадьбе. А поле Стефан Данилович поделил между дочерью, которая сейчас уже Сташенко, и сыном. Вернется пограничник из армии — четыре десятины его.

— Не вернется, — подытожил Сурмач. — Вы об этом обо всем, — кивнул он на письмо, лежавшее на столе, — в погранотряд или в губотдел сообщили?

— Когда? Письмо из сельсовета пришло только вчера.

Куцый, видимо, был связан через сестру с польской «Двуйкой», а через «Двуйку» — с Волком…

Если раньше у Аверьяна и могли быть какие-то сомнения на этот счет, то теперь окончательно исчезли. «Вот побываю у Славки Шпаковского, и все подтвердится», — думал он.

Как-то под вечер в коммуну примчался радостно взволнованный Борис Коган и, заключив Сурмача и объятия, начал трясти его:

— У-р-р-а! Сегодня смотрины, завтра новоселье. Нашел! Хоромы! Царю на зависть!

«Царскими хоромами» оказалась крохотная комнатенка в хате под соломенной крышей, Хозяйка этих чертогов — вдова «замордованного» поляками сторожа железнодорожных пакгаузов.

— Оксана Свиридовна, — пропела она, протягивая Аверьяну пухлую и мягкую, как у ребенка, руку.

— Сколько надо платить? — спросил Сурмач.

Хозяйка отмахнулась:

— Договоримся. Сами видите, никому не сдавала. А это так, для хороших людей… Скучно одной.

Новоселье было скромное. Выпросили у коменданта ГПУ тачанку, перевезли кровать и корзину с чемоданом. Борис «организовал» огромный ящик из-под спичек.

— Один начинающий непман от своего достатка уделил, — посмеивался он.

Это стол. Хозяйка расщедрилась, дала старенькую лавку.

— Все ничего, только вот прохладно, — поежился Аверьян, когда снял куртку и на него пахнуло застоялым воздухом нежилого помещения.

— В холоде лучше сохранишься, — похлопал Коган друга по плечу.

Ольга тут же принялась наводить порядок.

Что такое счастье? Говорят: большое, настоящее, личное, маленькое, чужое… Но как его намерить? Чем? На фунты? На метры? На литры? Нет! Мера ему — человеческое сердце. Вот, казалось бы, и не с чего, а улыбаешься. В глаза любимой глянул — и чувствуешь, что счастлив.

— Оля…

Он подошел к ней. Она замерла с вышитым полотенцем в руках, так и не постелила его на подоконник. Притихла, присмирела. Ждет, прижав руки к груди.

— Оленька…

— Что?

— Ничего…

Ему приятно произносить шепотом ее имя. Это как клятва на верность. Не надо уже таиться, опасаться каждого угловатого движения. Одни. И весь мир: солнце и звезды, ветры и небо, поля, шуршащие спелой пшеницей, — все радости земные, выдуманные и невыдуманные, поселились в тот миг в крохотной комнатке с отсыревшим углом и покатым полом.

Ольга сидела на кровати, ноги калачиком. Руку мужа к себе на колени положила — поглаживает.

— А вот эта рука мне подсказала, что я за тебя замуж выйду, — таинственным шепотом сообщила она.

— Рука?

— Ну да. Ночью, накануне, как ты в Журавинке появился, я видела сон. Мы с тобою бежали по лугу. Солнышко такое… А цветов! А цветов! Ты меня за руку держишь и за собой ведешь.

— Я? Да как я мог тебе присниться, если ты, пока я в Журавинке не появился, в глаза меня не видела и даже не подозревала, что я есть на белом свете!

— А вот видела! — торжествовала Ольга, чувствуя свою правоту. — Лица я не помню, а руки… Ты нарвал ромашек и подаешь мне. «Погадай на счастье», — говоришь. Я и увидела руки… Они у тебя очень добрые. Вот ты иногда сердишься. Нахмуришься, мысли у тебя холодные, мне непонятные. А руки всегда ласковые, добрые. Как душа. Когда ты к нам в хату зашел, я просо толкла… Ты держишь в руках инструмент. Я как глянула на руки, так и узнала их. А в голове шум стоит: «За мной пришел». Сны на святую пятницу всегда сбываются до захода солнца.