Смысл этой разности очевиден: это та самая относительная прибавочная стоимость, благами которой можно пользоваться за счет средней нормы прибыли до тех пор, пока существует этот самый эффект внедрения - разность. Но вечно разность существовать не может: соревнование снижает среднюю норму затрат на единицу продукта, его рыночную стоимость, и более дешевый способ производства становится господствующим, то есть разница исчезает, и любой отдельно взятый эффект вхождения продукта науки в репродукцию стремится в своем движении по времени к нулю. Поддерживать общий эффект приложений науки к репродукции, а вместе с тем экономически, политически и в любых других отношениях оправдывать существование науки можно только одним путем - обеспечивать постоянное и множественное вхождение в репродукцию созданных наукой технологических, политических и т.д. инноваций, каждая из которых обретает право на существование, на исполнение соответствующей должности в репродукции-ритуале лишь по результатам конкурсасоревнования с традиционными исполнителями должностей. Конечный результат этих разрозненных, множественных инъекций качества и есть процесс обновления: движение качества, скорректированное совокупной общественной потребностью - инерционным моментом в этом движении, то есть тем, о чем Маркс писал: «Экономические эпохи различаются не тем, что производится, а тем, как производится, какими средствами труда» (42, с. 191).

Это движение есть замена одних программ и соответствующим образом организованной деятельности другими программами, в которых используются меньшие объемы деятельности. Поэтому общий смысл такого движения применительно к человеческой деятельности есть высвобождение значительных объемов деятельности, их переорганизация по новым программам и даже дезорганизация, поскольку для производства того же объема продукции новыми способами всегда требуется меньший объем деятельности, а иногда, как это происходит в эпоху автоматизации, человеческой деятельности не требуется вообще (технологическая безработица). Производство свободной и ищущей приложений деятельности, возникающее как побочный продукт процесса обновления, создает массу типичных для развитых стран проблем «миграционного» толка, которые связаны как с необходимостью постоянно быть готовым к смене профессии, так и с необходимостью постоянно искать для собственных сил такую социальную сферу приложения, которая обеспечивала бы значительно меньшую зависимость от неожиданных для человека и непредсказуемых личных катастроф, связанных с разрушением обжитого личного космоса репродукции в результате действия независимых от человека сил обновления.

Дж. Д. Бернал пишет о профессиональной миграции: «Будущее перемещение неизбежно произойдет гораздо быстрее, причем как в индустриальных, так и в слаборазвитых странах. Оно не примет характера тех незаметных изменений, результаты которых обнаруживаются только между одним поколением и другим, а заденет профессии даже ныне работающих людей. Больше того, перемещение будет происходить настолько стремительно, что окажется необходимым предусмотреть не только новый тип обучения молодежи, но и систему переобучения (по сути дела, постоянного переобучения) взрослых рабочих... По мере того как автоматизация делает рабочих лишними, возникает настоятельная необходимость обеспечить их другой работой; если же такую работу нельзя предоставить по старой профессии, тогда нужно обучать работников новым профессиям» (43, с. 291-293).

Но эта профессиональная миграция, движение по должностям репродукции - лишь одна сторона дела, причем сторона не самая главная, целиком укладывающаяся в концепцию раба божьего, возможности которого не идут дальше послушного перепрыгивания с должности на должность в условиях, когда функциональное определение должностей происходит внешним и независимым от человека образом. В лучшем случае такое перескакивание соответствует той мере свободы, которую Камю называет донжуанизмом и комедиантством, то есть свободе перебора социальных ролей в поисках наилучшей. Не происходит существенных изменений и в том случае, когда порожденный в актах обновления избыток деятельности связывается через «творчество вакансий», о котором Г. Пайл пишет: «Более половины новых вакансий, возникших с 1950 г., относится к гражданскому сектору. Функция, в которой здесь действует гражданский сектор, не подчинена классическому пониманию «прибыли». Наибольшее увеличение вакансий (более 1 млн. за десятилетие) имело место в преподавании, занятии гражданском по преимуществу - в США оно финансируется из бюджетов муниципалитетов и штатов. В процентном отношении наиболее быстро растут профессии инженера и ученого-исследователя... Делается это под давлением необходимости стимулировать изобилие путем искусственной поддержки спроса через открытие для этих целей новых вакансий» (21, р. 66).

В сущности такое «творчество вакансий» мало чем отличается от программы Перикла по украшению Афин. Перикл мог бы и не устраивать строительной горячки, «занятий для народа» на деньги союзников, а истратить их, как ему и советовали в Народном собрании современники, на что-нибудь менее «пирамидальное» - на корабли, на какую-нибудь стену вроде китайской, а не на Парфенон, Одеон, Эрехтейон, которые не пользовались популярностью у современников. Вместе с тем, отмеченный Пайлом рост вакансий в прикладной и чистой науке выходит, видимо, за рамки профессиональной миграции и должен рассматриваться как нечто принципиально новое, поскольку связь деятельности в этих вакансиях не носит «пирамидального» смысла, не является омертвлением деятельности в пирамидах, парфенонах или в любых других сокровищах вещного или духовного плана, а представляет собой «перелив» деятельности из репродукции в творчество, то есть не стабилизирует наличное положение, омертвляя и нейтрализуя излишки деятельности, а активизирует процессы обновления дополнительными дозами деятельности. Масштабы этого «перелива» пока еще не очень значительны, хотя вот в США процент трудоспособного населения, занятого в сельском хозяйстве и науке, уже совпадает. Но картина относительного роста объемов деятельности в творчестве и репродукции не оставляет сомнений в том, что процесс «перелива» деятельности из репродукции в творчество идет во все больших масштабах. Для науки этот процесс более или менее изучен, за время существования опытной науки объем деятельности растет в ней с периодом удвоения в 10-15 лет, и те сравнительно скромные объемы деятельности, в которых наука функционирует сегодня, должны уже к началу следующего столетия разрастись до таких величин, когда им волей-неволей придется войти в насыщение, то есть темп роста научной деятельности окажется приведенным в соответствие с темпом роста населения.

Рассматривая всю эту иерархию обновления, конечным результатом которой является трансформация деятельности и ее освобождение для творчества, мы обнаруживаем, что все уровни ценообразования - теоретический, прикладной, практический - включают, кроме разве практического, неустранимый элемент случайности, то есть того, что не только не известно творцу научного вклада или новой технологии, но и в принципе не может быть известно, предугадано, оценено до завершения продукта и его перехода в самостоятельное, независимое от творца существование. Иными словами, для всей иерархии в аксиологическом плане имеет силу постулат: «не ведаю, что творю».

Публикуя рукопись и тем отчуждая свой вклад в социальное достояние, ученый не знает и знать не может, кто именно, по какому случаю, в каком контексте сошлется на его работу. Более того, сам процесс привязки нового элемента знания по наличному массиву публикаций, а именно так выглядит функция теоретического ценообразования, с точки зрения автора рукописи, в достаточной степени случаен и непредсказуем для самого автора. Редким работам удается с первого раза уложить новый вклад в систему наличного знания, таковы, например, работы А. Эйнштейна, Дж. Бернала. В большинстве же случаев попытка связать новое с наличным, «прописать» новый вклад в архиве науки оказывается осложненной целым рядом случайных обстоятельств, требует многократных зондирующих публикаций с разными наборами ссылок, прежде чем ученому удается, наконец, создать тот счастливый набор, который обеспечивает понимание и признание вклада.

Иногда эти затруднения носят чисто внешний характер. Так, О. Ган и Ф. Штрасман, учитывая общепринятые концепции физики конца 30-х гг., даже и не пытались результаты экспериментов, подтверждающих атомный распад, пустить по «физическому» ведомству, как они говорили позже: «Физики бы этого не позволили». В самом деле, хотя мы и привыкли к идее распада, в психологическом отношении она явно непохожа на идею научную, похожа скорее на ту «противоестественную» схему, когда нам предложили бы, например, поверить, что от сильного удара стол может рассыпаться не на щепки, в это мы способны поверить, а на стулья и другую мебель, во что нам поверить весьма сложно. Поэтому Ган и Штрасман были вынуждены действовать больше по химическому ведомству и действовать крайне осторожно. Лоуренс пишет: «Ган и Штрасман подготовили детальный научный доклад о проведенных ими эпохальных опытах, проявляя при этом большую осторожность, чтобы не наступить на пятки своим коллегамфизикам. Описав свое открытие, ученые сделали заключение, которое явилось одним из самых странных в анналах истории науки, что они лишь сообщают результаты своих наблюдений, но отказываются делать из них какиелибо выводы» (44, с. 44).