Ясно, что эта целесодержательная, а не целеполагающая характеристика, когда из поля зрения уходят обозримые ориентиры, такие как миллионы тонн чугуна и стали, из которых можно вот рельсу положить до Луны и обратно, или множество километров ткани, которых хватит на бантик для планеты, явление крайне огорчительное для нашей субъективной способности соображать, где мы и зачем мы. Замена таких «понятных» ориентиров на сухие и малоговорящие нашему чувству формулы вроде У=В`2 / Ф =В/К (см. 45) делает саму мысль об общественном развитии какой-то скучной и бескрылой, похожей не то на таблицу умножения, не то на календарь, хотя в общем-то, если разобраться в указанной выше формуле (здесь У - степень использования живого и овеществленного труда; В - производительность труда; Ф - фондовооруженность; К - удельные производственные фонды, равные Ф/В), то тут же выяснится, что формула, вообще-то говоря, описывает качество. Правда не то привычное для нас качество - устойчивую целостность, систему, а качество миграционное, меру качества и его степень - «элитность».

Накопление элитности (У=В/К) (график).

Но даже и разобравшись в смысле формулы, в том, что она, собственно, показывает меру освобождения человека, его способности не только распределять свои репродуктивные функции по силам природы, тем самым оживляя ее, но и способности делать это всякий раз все более совершенно и тонко, мы все же останавливаемся перед этой растущей элитностью по меньшей мере в недоумении. Ведь, в самом деле, рассматривая, скажем движение элитности (У) за первую половину 60-х годов (там же, с. 26), мы, конечно, можем составить совмещенный график и высказать некоторые, не очень для нас приятные, соображения о причинах несоответствия в протекании кривых, но мы не можем сколько-нибудь уверенно судить о том, насколько эта элитность, описывающая власть человека над природой и совершенство этой власти, ограничена именно неживой природой, рамками перехода в другой род, распределения человеческой по генезису репродукции по слепым, нечеловеческим силам. Что в основе здесь именно этот процесс, нам понятно, и И. Г. Кураков совершенно справедливо определяет У как «общий уровень использованных знаний» (там же), но у нас нет и не может быть уверенности в том, что на движении элитности, а возможно и на ее состав не влияют дополнительные определители, имеющие мало общего с понятным стремлением человека переложить груз репродукции на плечи природы. Более того, у нас есть веские основания предполагать, что, судя по функционированию, организации и финансированию науки, в элитности должен быть представлен или на элитность должен каким-то образом влиять национально-государственный определитель, вводящий в накопление элитности интересы сосуществования и соревнования государств на международной арене по шкалам силы, престижа, способности навязывать друг другу свои системы ценностей, идеологии, матрицы социального бытия.

Существует ли способ отделить в накоплении элитности интересы человека и интересы национальных государств? Видимо, в этом основной вопрос проблемы ответственности за будущее. Что касается ближайших интересов человека, как они представлены в росте производительности труда, то здесь, очевидно, проблема ответственности вообще не возникает: всякое совершенствование репродукции, достигается ли оно снижением доли живого труда или методом устранения человека из репродукции, суть благо, акт освобождения. В этой части ответственность может оказаться, во-первых, равнораспределенной, а во-вторых, функционально ориентированной во времени как совокупная ответственность индивидов за состояние, инерционность, быстродействие механизмов обновления, когда любой неоправданный лаг, любые воздвигнутые по злому умыслу или по недомыслию препоны на пути движения и освоения научного знания могли бы рассматриваться как преступления перед человечеством, его будущим. Нам кажется, что нет другого способа сколько-нибудь рационально истолковать основополагающую характеристику коммунистического общества: «свободное развитие каждого является условием свободного развития всех» (24, т. 4, с. 447).

В этом плане накопление элитности - процесс безусловно исторически прогрессивный, создающий не только материально-технические, но и теоретические и личностные предпосылки коммунизма, но вот различение в этом процессе собственно человеческого и национально-государственного, с которым очевидно связаны все опасности, - дело трудное, хотя в принципе здесь всегда остается провозглашенное еще классиками решение: уничтожить институт национального государства. В главе «Уничтожение паразита-государства « Ленин так описывает позицию Маркса: «Уничтожение государственной власти», которая была «паразитическим наростом», «отсечение» ее, «разрушение» ее; «государственная власть делается теперь излишней» - вот в каких выражениях говорил Маркс о государстве, оценивая и анализируя опыт коммуны» (39, т. 25, с. 402). Конечно, хотя Ленин и издевался над короткой памятью социал-демократов, которые, подобно христианам, «получив положение государственной религии, «забыли» о «наивностях» первоначального христианства с его демократически-революционным духом» (там же, с. 392), практически задача выглядит много сложнее, и разрубить этот узел методом Александра Македонского вряд ли значит что-либо решить. К тому же наибольшие опасности, если не говорить о неизбежных потерях времени в системах оценки на государственную пользу и актуальность, возникают не столько из института государства как такового, сколько из того обстоятельства, что оно национально, вынуждено бороться с себе подобными за место под солнцем, налаживать и сохранять отношения национальногосударственной собственности не только на вещи, но и на людей, их мысли, продукты их творчества. Именно распределение социальности в национальные единицы и вызванное этим обстоятельством соревнование вызывает основную массу неясных по конечному назначению и очевидно преступных приложений науки. Стремление снять эту национальную характеристику государственности, которая становится все более опасным источником вероятных катастроф, и есть, собственно, стремление к глобальной социальности, к объединению человечества, в котором автоматически устранялись бы те причины, которые заставляют сегодня с опаской и затаенным ужасом следить за развитием науки и всем ходом научно-технического прогресса.

Таким образом, оказываясь перед альтернативой качественного или количественного определения будущего, человек либо вынужден встать на позицию отрицания обновления, либо же довольствоваться расплывчатыми и абстрактными ориентирами всеобщей пользы, которые, конечно же, не обладают силой, привлекательностью и действительностью ориентиров-идеалов старого образца, ориентиров конкретных, целостных, интуитивно ясных. Но другого, привычного для нас и обжитого чувства системной определенности современность дать нам не может. Экстериоризация ответственности, распространение личной способности к выбору наилучшего на группу людей, превращение этой способности в право разумного, могучего и благого решать судьбы других людей и ставить ориентиры их деятельности в виде достижимых целей, то есть по античному образцу «свободно» программировать поступки рабов-исполнителей, становится сегодня не то чтобы невозможной, всегда находятся люди, желающие покомандовать ближними, и люди, не желающие задумываться над смыслом и возможными последствиями своих действий, но, во всяком случае, сомнительной и опасной. Ответственность, как говорят философы, интегрализируется, то есть и субъектом и объектом организационно-оценочной практики все чаще становится сам человек. И поскольку условия его свободы приобретают абстрактно-вероятностный характер свободы для всех, поскольку сама свобода становится каноном, предполагающим индивидуальное творческое усилие, подчиненный запрету на плагиат творческий акт как способ реализации свободы, ответственность способна экстериоризироваться лишь в этом абстрактно-вероятностном плане как активно-практическое отношение не к людям, а к социальным институтам, особенно к институтам обновления.

При всей абстрактности и безличности этого плана было бы фатальной ошибкой считать, что уже сама «неопределенность» ориентиров типа элитности, механизма обновления, фильтров отбора, лагов исключает сколько-нибудь активную и организованную деятельность больших групп людей, обрекает человека на самоокукливание, заскорлупливание на манер лейбницевой монады, обрекает на бесплодное самокопание, саморасковыривание душевных болячек. Совсем напротив, именно в этой области абстрактно-вероятностных отношений конституируется сфера общности стремлений и целей, внешним выражением чего может служить растущее увлечение теоретической и практической социологией.

Здесь, на развилке выбора между традиционным качественно-системным и новым абстрактно-вероятностным отношением к жизни человек, собственно, впервые начинает понимать серьезность ситуации, осознавать как содержательные и обязывающие философские «красивости» вроде «всем вещам мера - человек» или «человек - цель, а не средство». Он начинает понимать и собственную ответственность за происходящее не в плане пресечения или усечения себе подобных, поскольку любой человек не только субъективно, но и объективно и абсолютно «цель в себе», самодовлеющая ценность, а в плане самоопределения к наилучшему по принципу обеспечения свободы всех, причем этот процесс самосознания личности как цели среди целей все более ощущается процессом необходимым, как сказали бы англичане, «таймированным», когда не только дает о себе знать потребность вообще вроде голода и жажды самосознания, но и растет уверенность в необходимости завершить этот процесс к определенным срокам, растет осознание того, что здесь можно опасно опоздать: осознать себя человеком на развалинах человечества.

Во всех наших предыдущих рассуждениях мы оставались в прямой или косвенной связи с репродукцией, с ее существованием и обновлением, то есть так или иначе оставались в пределах отношения человек-вещи или отношения человека к человеку по поводу вещей. Но если, как мы это пытались показать выше, объект, с одной стороны, суть экстраполяция универсальных отношений репродукции на окружение, а с другой, - продукт сознательных усилий науки изгнать из объективной картины мира человека, и оба этих свойства оказываются тождественными, то есть репродукция - бесчеловечной, а природа без человека - репродуктивной, то тем самым наш подход ко всем аспектам проблемы страдал до сих пор вещной односторонностью. Мы не только показывали механизмы перехода в «другой род», процесс распределения репродуктивных функций человека по обезличенным, автоматическим, слепым силам природы, замену человека ослом, осла трактором и т.п., но и пытались обосноваться в этой системе отрицания (или освобождения) человека как в мире естественном. Лишь там, где говорилось о вторжениях естественников в гуманитарное царство, об «отчаянных кибернетиках», о движении знания, об истории, мы отмечали появление непроходимой с помощью точных методов грани на подступах к собственно человеческому, к творчеству, да и то делали это, главным образом, в плане простой констатации факта: точные методы рассчитаны на изгнание человека из научного продукта, предполагают использование постулатов онтологической и функциональной идентичности, и рассчитывать с помощью этих методов узнать что-либо о человеке столь же противоестественно, как и рубить дрова ведрами или носить воду топорами - потеряв человека на пути в продукт, нелепо искать его в продукте.