— Вон цепляйся к поварам. Там теплее, и при свете уголька, гляди, что-нибудь и напишешь, — шутливо ответил он и нырнул в люк машины.

Я долго смотрел вслед умчавшейся железной громадине и суеверно сказал:

— Ни пуха тебе, ни пера, Афанасьич. Жми вперед, с победой!

Проводив танкистов, я и впрямь направился к поварам. Но кухни уже не было видно. Повара тоже ушли куда-то вперед, где их ждали проголодавшиеся бойцы, несколько дней жившие на сухом пайке.

Я хотел присесть тут же на берегу и, что называется, по горячим следам написать статью о переправе танкистов, но вдруг заметил впереди частые орудийные вспышки. Догадавшись, что это наша противотанковая пушка, я направился к ней. Было еще темно. Под ногами ничего не видел и шел наугад. Неожиданно зацепился за провод. Я остановился, чтобы разобраться, чья это связь: наша или вражеская. Держась за шнур, прошел метров десять по направлению к батарее и почувствовал, что впереди он за что-то зацепился. Нагнулся и увидел труп. Присев на корточках, нащупал погоны нашего связиста, лежащего ниц. На спине его чернела рана. Умирал он, видно, долго и мучительно. Я решил вытащить из-под него провод, который, как я считал, он придавил своим телом. Но шнур не поддавался. Я рукой проследил до того места, где он был придавлен, и вздрогнул: концы разорванного провода были намертво зажаты зубами погибшего. Убедившись, что повреждение связи исправлено надежно, хотя и очень дорогой ценой, я достал из кармана героя-связиста документы для передачи командиру. Встал и, сняв фуражку, мысленно поклялся написать о нем очерк. Все необходимые данные занес себе в блокнот.

На позицию артиллерийского взвода я прибыл, когда уже совсем рассвело. Гвардии старшина Агеев, глянув на мое удостоверение, кивком указал на окопчик: мол, залезай и отдыхай. Черные от усталости и пыли, с воспаленными глазами, бойцы напряженно смотрели на пригорок, из-за которого выползали фашистские танки.

— Один, два, четыре, десять, пятнадцать… — считал Агеев железным голосом, потом бросил считать и сам встал за орудие. Страха уже не было, исчезла и растерянность.

Высоко подняв голову и покусывая нижнюю губу, этот совсем еще юный командир, казалось, решился на что-то такое, от чего содрогнутся даже самые отчаянные враги. А танки двигались грозной, смертоносной силой. В окопе осыпалась и тряслась земля. Но Агеев мужественно стоял — высокий, стройный, словно неуязвимый для пулеметов врага.

Почти вплотную подпустив головной танк, он одним выстрелом поджег его. Дымящаяся громада замерла, но остальные продолжали двигаться вперед.

Агеев в упор расстрелял и вторую машину. Однако третий танк, зашедший слева, раздавил его пушку.

Смертельно раненный наводчик у соседнего орудия крикнул: «Сюда!» — и упал. Агеев подскочил к нему и под огнем надвигавшихся танков открыл ответную стрельбу. И снова гитлеровский танк окутался чадным пламенем и взорвался. А затем еще один. И вдруг фашисты не выдержали, начали отходить. Отирая рукавом почерневшей гимнастерки мокрый лоб, Агеев снова стоял во весь рост и, глядя вслед бегущему врагу, все так же по-мальчишечьи покусывал губу.

— Товарищ капитан, — обратился он ко мне, с трудом разжав пересохшие губы. — Капельки водички нету?

«Как я не догадался сам?» — сетовал я, подавая ему свою фляжку.

Теперь в окопе возле Агеева я чувствовал себя уверенно и быстро стал писать. Нужно было срочно послать в редакцию корреспонденцию о танкистах, о связисте, об этих отчаянных артиллеристах, о их подвигах, свидетелем которых мне довелось быть в этот боевой день.

Трайнина я встретил только на третьи сутки и узнал, что его экипаж уничтожил восемь фашистских машин. Однако и танк Трайнина был подбит. Его подкараулили два вражеских «тигра» и стали расстреливать в упор. Неминуемая гибель грозила всему экипажу. Но мужественный танкист не потерял самообладания. Он продолжал вести неравный бой и тогда, когда танк его был уже неподвижен, а экипаж вышел из строя. Трайнина выручило глубокое знание военного дела: он умел не только искусно водить танк, но и метко стрелять из орудия и пулемета, держать радиосвязь.

Вспоминая этот бой, Петр Афанасьевич смущенно рассказывал:

— Случилось так, что и командира и радиста тяжело ранило. Мы с заряжающим перенесли их на плащ-палатках в безопасное место и вернулись к танку. Ходовая часть его была повреждена, но пушка оказалась в порядке. И мы решили продолжать бой. Я сел к прицелу. Вот когда пригодились приобретенные между делом навыки наводчика! Мне удалось тогда подбить восемь танков врага.

Потом Трайнину пришлось выбраться из загоревшейся машины и продолжать драться уже как пехотинцу.

И вдруг он увидел выходящую из боя задним ходом нашу тридцатьчетверку. В чем дело? Почему танк так странно отступает? Такого никогда еще не бывало. Тем более и отступать-то некуда: позади Днепр. Опытный глаз механика заметил, что машина движется несколько необычно, будто в ней нет водителя. Недолго думая, Трайнин забрался внутрь танка и увидел, что все члены экипажа убиты. Освободив себе место за рычагом управления, Петр Афанасьевич остановил танк, вынес из него погибших товарищей, а потом повел грозную машину в бой. Вслед за ним поднялись пехотинцы. И наши подразделения продвинулись еще на сотню метров.

Следующая моя встреча с Трайниным произошла через полмесяца, когда на груди Петра Афанасьевича, словно капля днепровской воды, лучисто светилась Звезда Героя Советского Союза.

Но это было потом. А в тот день, возвратившись в редакцию и сдав материал, я с нетерпением начал просматривать последние номера газеты, где должны были напечатать переданные мною корреспонденции. Вот первая, о переправе танков через Днепр. Об артиллеристах. Даже о поварах. А о связисте нет. Тут внимание мое привлек портрет и подпись под ним, сделанная со ссылкой на мою корреспонденцию. Здесь было всего лишь несколько слов о том, что смертельно раненный связист Сергей Васильев зажал зубами концы разорванного провода и тем самым дал командованию возможность корректировать по телефону огонь наших батарей.

С возмущением бегу к редактору. Неужели же о таком подвиге нельзя было дать подробнее? Однако на ходу читаю небольшое стихотворение, помещенное под портретом, и останавливаюсь. Стихи написал друг погибшего, которому я тогда передал документы связиста. Ну, конечно же, эти, пусть даже такие несовершенные, стихи возместили отсутствие моей корреспонденции!