Шрифт:
Никого.
Озадаченно подымаюсь и, всё ещё держа пространство перед собой на прицеле и готовясь начать стрелять по всему, что покажется мне не своим и враждебным, иду осторожно к жилому отсеку. Тело и разум полны нехороших, страшных предчувствий…
Рывком вывожу себя из помещения складского тамбура, окидываю глазами вокруг, готовясь крушить выстрелами всё и вся… и ноги мои подгибаются…
Весь жилой отсек до краёв полон смерти. Раскинув руки, в окровавленном тряпье на лежаках покоятся тела тех, кто пять минут назад был жив и дорог. Шур, отброшенный выстрелом к обеденному стволу, закрывает собой мёртвого пасынка…
Ольга, пришитая очередью к стене и осевшая на пол у плиты, изумлённо смотрит застывшими зрачками перед собой. Её руки сжимают край передника, в котором она обычно готовит нам свои разносолы.
Здесь не все…
Кровь в замесе с начинающим «плакать» снегом и распотрошённые пакеты с продуктами покрывают истоптанный множеством ног пол…
Вне себя от ярости и переживаний, на бегу перекидываю карабин в правую руку и одним движением, пригнувшись, выхватываю из «накладки» на ноге огромный тесак, с которым не расстаюсь даже ночью. Выскакиваю в так и оставшуюся распахнутой настежь дверь, готовый стрелять, резать, бить и рвать. В проём двери с силой врываются в помещение обжигающий ветер и порывы снежной пурги. Господи, да я же вас всех, всех сейчас порву!!!
Вылетаю в густую пелену и попросту слепну. С силой швыряя в лицо хлопья пляшущего в агонии снега, ветер надрывно воет в проёмах оставшихся неприкрытыми бойниц.
Никого. Ни своих, ни чужих. Лишь только глупая, бессердечная пурга остервенело хохочет и разудало танцует над остекленевшим в мёртвом безмолвии миром…
Как, как я мог ЭТО проворонить?! Как же вышло, что я так ничего и не услышал?!
Кто эти подонки, где их искать?! Где все? Если нет живых, то где тогда трупы?!
До меня начинает доходить смысл того, что в этом мире отныне я один. Без друзей и родных. Без цели, смысла, тепла дорогих сердец. Более никогда мне не услышать их доброго стука…
Закрываю глаза и гневно, отчаянно кричу. Почти вою. Долго, безумно и безутешно, бросая к замерзающему навеки небу всю силу своей дикой, раздирающей грудь вселенской боли….
— Пап, папа, да проснись же! — лёгкое похлопывание по плечу заставляет меня вскочить. При этом пребольно трескаюсь макушкой о что-то твёрдое. Башка взрывается поющими джаз пьяными коноплянками. На пару секунд вырубаюсь. Когда глаза из кучи принимают осмысленное и надлежащее положение, фокусирую их перед собой, и мозг услужливо подсказывает, гнида: «Это твой сын, а это ты, идиот… Прекрати паясничать и прими достойное мужика положение».
Наконец осознаю смысл показанного «кино». Передо мною действительно стоит сын, а за ним, раскрыв рты, застывшая в испуге половина женского населения с вёдрами с водой для бани, или со шваброй наперевес. Именно в такой немой пантомиме и застало их что-то.
Рычит и недоумённо всхрюкивает спросонок Славик. Впрочем, чтобы разбудить его, когда Дому не угрожает опасность, потребуется что-нибудь посерьёзнее моего голоса.
С трудом вспоминаю, что это ж я орал, как резаный. Видимо, это «слегка» и насторожило всех остальных.
Стыдно ли мне?!
Гм-м, щас соображу….
Господи, да мне же всё это приснилось! И орал я во сне.
Позор какой, — уснуть фактически на троне посреди усирающегося в схватке Ватерлоо, и при этом во сне ещё и разораться, словно муравей при родах колобка…
Голове досталось… А-а-а-а, это ж верхний ярус лежаков…
Чтоб ему…
На совесть я их сколотил, нечего и сказать… Головою уж лучше не проверять. Сердце бешено колотится в груди, и кажется, что вот-вот его вкус я почувствую на зубах. Тем временем прерванное движение возобновляется по прежнему графику. Вода — в баню. Тряпкой — по полу. Славик — очередную руладу хавроньего храпа…
Прежний порядок восстановлен.
Я озадаченно трогаю саднящую макушку. Чуть бы сильнее — в каске пришлось бы резать дыру для распухающей на темени шишки… Иначе не надеть.
Слава тебе Господи, что это только сон. И что при этом я ещё при уме и памяти от пережитого!
Но что-то не нравятся мне такие вот сны… Есть в них что-то предупреждающее…
Опускаю глаза — передо мною дымится явно только что поставленная чашка ароматного кофе. И значится, я, прежде чем обгадиться с перепугу, попросил его приготовить, а потом по-свински клюнул носом?
Сколько ж я был в отключке? Не более получаса, явно.
Сколько спал-то, а ерунды-то увидел…
Бормоча и всё ещё недоумевая по поводу собственного неуместного поведения, машинально беру и проглатываю напиток, не замечая даже его вкуса.
Остального уже не помню до того периода, пока меня снова осторожненько не растолкали.
Вернулась ушедшая недавно группа.
X
В годы грядущей тёмной эры люди будут страдать от лишений, и большую часть своего времени им придётся тяжко трудиться, чтобы удовлетворить свои самые примитивные нужды. Некоторые, но очень немногие, окажутся в привилегированном положении. Их деятельность не будет заключаться в возделывании почвы или строительстве укрытий собственными руками. Она будет состоять из заговоров и интриг, более грязных и жестоких, чем всё, что нам известно сегодня, — для того, чтобы сохранить за собою свои личные привилегии…
Роберто Вакка. «Наступление тёмной эры».