— Пока не совсем…

— "Не совсем"… Ну, как это сказать? Основной принцип Добра — он ведь в чём? Условно — это "делай его и бросай в воду". Так?

— Ну, да…

— А если вместо ответного добра к тебе приплывает нечто гадкое и злое, от чего ты в недоумении и в беде, — разве не задумаешься ты о том, что в следующий раз стоит быть поосторожнее?

— А то! Сто раз подумаю! А то и плюну в ту "воду"!

— Вот. А ещё раз, другой ожегшись, вообще заречёшься, — чтобы эдакое «плывущее» не пожрало тебя самого. Вот это и есть тот страх, о котором я говорю. А страх — это самая наилучшая пища для Зла. Для того, чтобы в достатке иметь эту пищу, Зло готово на всё. И делает это с наслаждением и со знанием дела, совершенно повергая в ужас и шок тех, кто не в состоянии с ним бороться.

— А Вы, — Вы не боитесь Зла?

— Я? Боюсь. Боюсь, что его станет ещё больше. Что Оно сожрёт или покалечит всех, кто мне дорог. Я вижу, что кто-то должен быть между ними и Злом. И тогда… ну, тогда приходится вот так, как сегодня мне, доставать из-за голенища нож…

— Всегда? — вопрос был задан упрямо.

Я подумал. И сказал решительно:

— Да. Иначе это непостоянство угрозы Его благополучию, — оно лишь немного, на время, пугает Зло. Оно уползает, отсиживается… и снова достаёт кистень. А когда оно переболело и вышло на «охоту», Оно ещё могущественнее, потому как голодно…

Жук начал и вовсе притормаживать. У некоторых людей есть такая особенность, — они не могут напряжённо думать на ходу. Им нужен для этого комфорт и располагающая обстановка. И чем больше мыслей или важней вопрос, тем ниже падает их скорость передвижения…

Поэтому Жук, того и гляди, объявит, что ему "нужно всё как следует обмозговать", начнёт тут усаживаться и потребует гамак, сигару и кофею!

А потому я негрубо подпихнул его:

— Мужик, если ты не забыл… — мы по делу тут шагаем… Ты не против, если немного ускоримся и поговорим на ходу?

Он быстро закивал и рванул так, что я еле за ним поспевал. Какое-то время мы «плыли», ну прямо как катера. "Ветер выл в ушах, трепало наше знамя"…

Впрочем, надолго его не хватило, — вновь нашлись вопросы:

— Дядя Шатун…

— Давай без «дядя». Короче слово, вступление — больше времени остаётся на смысл и ответ.

— Ага… Хорошо. Шатун… — он прислушался к звучанию, весьма напоминающее ему, должно быть, панибратство.

— Что, мухомор, слово на вкус пробуешь? Страшно на «ты» с убийцей? Не бзди, не съем… — ему не видно, как я усмехаюсь себе в воротник, но дети — народ чувствительный к тем, кто на самом деле относится к ним если не с любовью, то хотя бы с пониманием.

— Аха! Да! — он обрадовано затараторил, словно этого моего подбадривания ему и не хватало для открытия "второго дыхания". — А скажите, дя… Шатун, а это… — он не знал, как это правильно сформулировать. — Это страшно, — убивать? Ну…, ну вот… ТАК убивать…

— Как я?

— Да… — он скорее испуганно выдохнул это, чем произнёс. Ещё бы, — указать вопросом злодею на то, что он злодей! Даже если вежливо интересуешься аспектами его "труда"…

— Я понимаю тебя, можешь не продолжать. Тебя интересует то же, что и всех "возвышенных ботаников", у кого развито не только буйное воображение, но и сильно желание познать "большую тайну" осознания собственного могущества. Но более всего, как думающего человека, тебя беспокоит аспект возможности контроля, самоуправления этим могуществом… Так, парень?

Он засопел, как рассерженный бульдожка, у которого отняли надувного зайца.

Я же тем временем прислушиваюсь к шёпоту мокрой ночи. Всё тихо, хвала небесам. Лишь начинает изредка, еле слышно, похрустывать невесомые кристаллы наледи на редких стеблях чёрной травы и камнях. Здесь, выше, холоднее…

— Нет тайны, пацан. Ни тайны, ни загадки. Все эти вещи — больные плоды ваших "игр разума". Ничего нет сверх того, что уже сидит в человеке. Ибо всё зависит только от того, в чьих руках находится этот фактор. Фактор силы, — я подумал о Тайфуне. — То, что ты несёшь в себе, и есть та мощь, то право на применение силы, данное тебе… ну, не свыше, — так далеко не стоит заноситься в собственной самооценке…

Так, скорее, думают маньяки и дебилы. Наверное, собственными разумными рамками самосознания и правоты. Не личной. По определению. И совести.

То есть — имеешь ли ты право казнить кого-то, не прибегая к сугубо личному. А для восстановления некоей… справедливости, что ли…

…Эти горы вряд ли когда видели подобную картину, — двое шагали по их суровым склонам, омытым вечной печалью и тревогой, начертанными на их сединах памятью сотен и тысяч происшедших в мире бед за последние несколько миллионов лет.

И последняя из них, я думаю, потрясла их не больше, чем свинью потрясает наличие неоплатных долгов у кормильца.

И эти двое вели заумные, прямо-таки высокопарные беседы на фоне тщет и потуг всемирного торжища бессилия, распростёртого ниже их на тысячу метров…

Это поразило горы так, что они решили дать этим двоим шанс договорить спокойно.

Я знал, что последует за этими вопросами. Потому как не он первый, не он последний в разряде "а научи меня этому удару, Вася".