Пока он ходил по музеям или встречался с другими художниками, я бродила по улицам с Эмили в чем-то вроде центральноамериканского детского слинга на груди. Было жарко. Я чувствовала себя такой одинокой. Я выучилась заказывать сырную тарелку и пиво в одном кафе и ходить во франко-американский книжный магазин. Я проходила одни и те же пятнадцать кварталов каждый день и ни с кем не говорила, вялая от сыра и хмеля; слинг натер мне язву на плече. Светом в окошке для меня была не возможность посетить Лувр или окунуться в глубины «Ле бон марше», [45] но письма отца, в которых он описывал свои дни, рассказывал, как дела на огороде, и что сов, возможно, две, а не одна, поскольку к первой присоединился приятель и поселился в деревьях между домом миссис Левертон и родительским.

— Итого, у нас два часа, — сказал Джейк. — Я в душ. Что ты собираешься ей сказать, Хелен?

— Пока не знаю.

— Лучше поразмысли. Сара не идиотка, и это не телефонный разговор.

— Эмили, — сказала я.

— Перезвони ей.

— Не могу.

— Перезвони, — повторил Джейк и вышел из комнаты.

Однажды, когда я была в Сиэтле, Эмили показала мне, как вынимает витамины из заводских упаковок и кладет в прелестные фарфоровые контейнеры на вращающемся подносе из вишневого дерева ручной работы посреди одного из многочисленных островков их кухни. Когда я сдуру спросила, как же дети отличают, где чьи жевательные драже, Эмили ответила, что цвету легче проникнуть в память ребенка, чем тексту, и посему Дженин знает: ее драже — в горшочке с бледно-голубой глазурью.

Эмили всю жизнь шла на шаг впереди меня. Научилась самостоятельно одеваться и завязывать шнурки, прежде чем я была готова отказаться от этих обязанностей. Она стала брать ответственность на себя, как только смогла. Если я пыталась прочитать ей рассказ или насыпать хлопьев в миску, она выхватывала «Гарольд и фиолетовый мелок» [46] или коробку хлопьев у меня из рук и вопила (чертовски властно, как мне всегда казалось): «Я сама!»

Я услышала Джейка наверху, в ванной девочек. И вспомнила, как он бросал штаны валяться на полу ванной там, где они упали. Я предвкушала звук их падения, звон пряжки ремня и карманов, полных мелочи. Когда я услышала его, взяла трубку старухофона и набрала номер Эмили.

Три долгих гудка.

Никто не говорил «алло», но я слышала дыхание в трубке.

— Дженин?

Ничего.

— Дженин, это бабушка. Мама дома?

Я услышала, как трубку уронили на стол или на пол и маленькие ножки потопали прочь.

— Алло?

Я подождала, на мой взгляд, вполне разумное время.

— Алло? — повторила я, на этот раз громче.

Над моей головой гудела вода в трубах. Джейк принимал душ. Я заметила, что он не убрал бутылку водки. Вспомнилось, как четыре года назад я нашла мать на полу бельевого шкафа, где она лежала, свернувшись клубком, хотя я искала и звала ее по всему дому.

— Что ты делаешь? — спросила я.

— Прячусь, — ответила она.

Я вытащила ее оттуда, как животное, застрявшее под домом. На левом боку у нее была полоса плотной пыли с пола шкафа. Я похлопала мать по платью, отряхивая.

— Не бей меня! — завопила она. — Не бей меня!

И мне пришлось напомнить миссис Касл держать шкаф для белья закрытым.

— Я только хотела поменять скатерть.

Почему я не сказала ей: «Вы не понимаете — моя мать прячется в нем»?

Я прижала трубку к уху. Слышала голоса. Это были телевизионные голоса. В Сиэтле Дженин смотрит телевизор — DVD, наверное. У Эмили и Джона все полки, которые, как я думала, предназначены для книг, были забиты дисками. Когда я спросила Джона, где они хранят книги, он пожал плечами: «Читать ни у кого нет времени».

Немного послушав, я представила комнаты. Судя по тому, что телевизор рядом, Дженин взяла телефон на кухне. Я задумалась, где Лео, Эмили. Джон должен быть на работе, читать лекции разным экологически грязным типам о бесконечных радостях производства пластмасс.

— Я задушила ее на боковом крыльце, — прошептала я в трубку.

Нет ответа.

— Я отрезала ее косу и забрала домой.

Воздух в Сиэтле наполняла мультяшная музыка. Погоня была в разгаре.

Я повесила трубку. Подумала о ниточке, которая прошла через меня и дотянулась до Лео и Дженин. О том, что глаза Лео почти сверхъестественно напоминают мои. Что линия челюсти Дженин чем-то похожа на отцовскую. Ее смех уводил меня куда-то вдаль; когда она пела, а она часто пела, я вспоминала, как мать пела в тихом доме, когда я была ребенком.

Я поднялась в свою спальню. Когда Эмили была маленькой, я сказала ей, что мы ведем род от теннессийских меландженов. [47] Став старше, она поняла, что я над ней подшутила, и все же мне удалось заставить ее ненадолго поверить, будто она происходит из странной, потерянной группы людей, отрезанной от всего остального мира в горах восточного Теннесси. Как-то, проходя мимо ванной, я заметила, что она разглядывает свою кожу в поисках предательской синевы. Она сказала, что заметила у Сары высокий лоб и скулы и «почти азиатскую внешность», но у себя не смогла найти ничего.

Вместе с письмами отца в подвале хранилась газета, которую Эмили написала в средних классах и на которой учительница нацарапала «неудовлетворительно». Я не помнила фамилии той женщины, Барбер или Бартлетт, что-то на «Б». Я вплыла в школу, для пущего эффекта одевшись, как положено мамочке — в мешковатую вельветовую блузу и поношенные туфли на плоской подошве с круглым носом и ремешком, — и со всех сил набросилась на учительницу Эмили. В чем и преуспела, добившись оценки «удовлетворительно», после чего дочь попросила меня никогда так больше не делать. Я до сих пор считаю мгновения, когда я защищала своих детей, одними из лучших в своей жизни.