После разгрома и уничтожения десанта на Кинбурнской косе и освобождения Днепровско-Бугского лимана от турецкого флота главной задачей русской армии было взятие османской твердыни — Очакова. Он считался в турецких владениях на Чёрном море главным портовым городом. Крепость представляла собой неправильный, удлинённый четырёхугольник. Узкой, восточной, стороной она примыкала к лиману, а три другие, обращённые в степь, имели мощные каменные стены с нагорным ретраншементом, покрытым камнем и земляным валом; а в самой южной части находилась цитадель, возвышавшаяся перед Кинбурном над высоким откосом лимана.

Всё лето и до самой глубокой осени Очаков держал основные силы армии Г. А. Потёмкина возле своих стен. На предложение А. В. Суворова о штурме верховный командующий отвечал: «Я на всякую пользу руки тебе развязываю, но касательно Очакова попытка неудачная может быть вредна. Я всё употребляю, надеясь на бога, чтобы он достался нам дёшево». [330]

Нерешительность и бестолковое выжидание возмущало Суворова. Он пытался вынудить Потёмкина к штурму и однажды предоставил ему такую возможность.

27 июля Суворов воспользовался вылазкой большого отряда турок из крепости и завязал с ними бой. Турки выслали подкрепление, и началось настоящее сражение. Всё внимание противника было приковано к нему. В это время можно было нанести удар со стороны открытого фланга противника и ворваться в крепость. Но Потёмкин опять проявил нерешительность, упустив реальный шанс овладеть Очаковом. И даже обвинил Суворова в потере пехотных финагорийцев: «Солдаты не так дёшевы, чтобы их терять попусту. К тому же странно мне, что вы в моём присутствии делаете движения без моего приказания. Не за что потеряно бесценных людей столько, что довольно было и для всего Очакова». [331] Потёмкин представил императрице это дело так, что она заявила в присутствии приближённых: «Слышали, старик, бросясь без спросу, потерял до 400 человек и сам ранен: он конечно был пьян». [332] А у Суворова было сквозное ранение шеи. Он лежал в своей Кинбурнской крепости и сам чуть не погиб от случайного взрыва в мастерской, «где начинялись бомбы и гранаты». [333]

Не прошло и месяца после этого случая, как 18 августа турки снова предприняли вылазку, но уже на правом фланге с намерением захватить русскую батарею, которой командовал М. И. Голенищев-Кутузов. Короткими перебежками, укрываясь во многочисленных канавах и балках, они выскочили к установленным орудиям, и завязался жестокий бой. Егеря штыковой контратакой отбросили янычар и погнали их обратно к крепости, чтобы на их плечах ворваться в Очаков. Кутузов в это время, держа белый платок для сигнала, прильнул к амбразуре укрепления и тут же опрокинулся на спину. Пуля ударила ему в правую щёку и вышла через затылок. [334] Голова Михаила Илларионовича была вторично пробита почти в том же месте, что и при первом ранении во время взятия штурмом укреплений в Крыму, у татарской деревушки Шумы. [335] Оба ранения были тяжёлыми. Врачи писали о нём: «Если бы такой случай передала нам история, мы бы сочли её басней». [336] А лечивший его врач, предугадывая будущее, оставил такую запись: «Надобно думать, что провидение охраняет этого человека для чего-нибудь необыкновенного, потому что он исцелён от двух ран, из коих каждая смертельна». [337]

Лето проходило в бесплодных ожиданиях. Уже были выкуплены фортификационные планы Очакова у французских инженеров, которые вели работы по укреплению крепости. Но Потёмкин всё не решался на штурм. Он боялся турецкой артиллерии на маленьком острове Березань, который находился у входа в лиман, к югу от Очакова. Огонь её доставал до Кинбурна и не давал возможности штурмовать Очаков со стороны моря, где было больше возможностей на успех. «Сия ничтожная фортеция» была неприступна. Несколько раз её пытались взять русские моряки, но зоркие сторожа крепости вовремя поднимали тревогу, и она ощетинивалась всеми огнестрельными средствами.

Уже наступила осень, а Потёмкин всё выжидал, держа армию в окопах на холоде и под дождями. При этой «осаде Трои», как язвительно называл Румянцев бестолковое сидение под крепостью, войска несли огромные потери. Морозы предзимья застали солдат в лёгком платье, голод от недостатка продовольствия и болезни косили людей сотнями. Трижды прав был Суворов, который говорил: «Одним гляденьем крепости не возьмёшь. Послушались бы меня, давно бы Очаков был в наших руках». [338] Даже адмирал Нассау-Зиген ещё летом по этому случаю высказал своё уверение, что «…крепость можно было взять ещё в апреле». [339]

Потёмкин мрачнел и целыми днями злым взором смотрел на крепость. Не хотел он связываться с казачеством, напоминавшем о бунтаре Пугачёве, да некуда было деваться. Бывшие запорожцы, а ныне «верные казаки», проглотившие обиду за свою Сечь, умели издревле применяться к подобной обстановке. Им было не привыкать ходить даже на Константинополь в своих ладьях. А эта крепость на острове Березань была доступна только им. Суворов сочувствовал Потёмкину: «Боже, помози на Березань!» — писал он ему. [340]

Долго не решались бывшие запорожцы на операцию, но в одну из тёмных, холодных ночей они изловчились и взяли эту «фортецию». Другая часть казаков, посланная в Гаджибей (Одессу), сожгла там склады с продовольствием и снаряжением для Очакова. Теперь Грицко Нечеса, как называли Потёмкина казаки за его вьющуюся шевелюру волос, был уверен, что крепость долго не продержится.

Но прошёл ещё месяц, а истощённый гарнизон не сдавался. Сложившаяся тяжёлая зимняя обстановка вынудила Потёмкина к решительным действиям. В метель и мороз шесть колонн одновременно с двух сторон крепости — с западной и восточной — начали её штурм, который продолжался «час с четвертью». Сражение было жестоким.