Тем временем Эмма так грустит и льет слезы, тоскуя по графу Гектору, что бабушка без особого труда догадывается, что дело нечисто. Ракель Баняи мрачнеет, уж не влюбилась ли внучка в биографа своего деда? Эмма же, которой Юниор сказал, что она может считать себя его законной невестой, не видит причин дальше утаивать свои чувства и, давясь рыданиями, сообщает бабушке: она любит Кальмана Яблонцаи, они дали друг другу обет верности. Вначале старухе даже не приходит в голову выйти из себя, настолько абсурдно то, что она слышит; она лишь отмахивается сердито: Эмма выйдет за того, кого пошлет ей господь — не смешно ли думать, чтобы господь послал ей в мужья именно Яблонцаи?! Ей лучше знать, отвечает Эмма, они навеки неразделимы в жизни и в смерти. Ракель Баняи, вскипев, заявляет: пусть только явится сюда еще раз молодой Яблонцаи, она его выставит вон, чтоб не мутил девушке голову; Эмма, которую беременность сделала раздражительной, кричит в ответ: все равно она станет женой Кальмана, даже бабушка не воспрепятствует ей в этом, и если она хочет знать, то Кальману плевать на заплесневелую «Хронику» старого Гачари, он совсем не из-за «Хроники», а из-за нее, Эммы, приходил к ним в дом, и хочет или не хочет бабушка, а ей придется отдать ее за Юниора — все равно выхода уже нет. Эти несколько слов, брошенные в лицо остолбеневшей, уничтоженной Ракель Баняи, предопределили судьбу будущих мужа и жены и девяти их несчастных детей.

Итак, нелегальное бракосочетание состоялось 28 апреля 1882 года, легальное же — 2 сентября, после трех скромных объявлений. Живых свидетелей встречи двух сватий уже не осталось, но сцена поддается воспроизведению. В один и тот же момент рухнули, рассыпались в пыль надежды, цели, результаты двух жизней, питавшая их вера, и Ракель Баняи, очевидно, с такой же ненавистью смотрела, на мать Кальмана Яблонцаи, как и Мария Риккль — на женщину, воспитавшую Эмму Гачари. Мария Риккль видела лишь, что безрассудная, восторженная девчонка взяла и похитила у нее сына, ее Кальмана, а вместе с ним — все ее надежды: теперь-то Юниор разойдется вовсю, будет сорить деньгами направо и налево, транжирить, пока будет что. Учиться он теперь и не подумает, в этом нечего и сомневаться, не пойдет и служить. О, если б эта девчонка была какой-нибудь горбуньей, которая цепко держала бы ключ от сундука с деньгами, чтобы не оказаться в одиночестве, когда не останется форинтов, — но она красива, так красива, что для Марии Риккль это дополнительное оскорбление: парки рядом с нею — просто серая моль. Сениор, который как раз здесь, в Шаррете, начал чувствовать себя всерьез больным, почти так же ненавистен Марии Риккль, как и сын; Сениор мертв для нее, теперь мертв и Юниор — и о, если бы мертва была и эта девчонка, эта распутная внучка кальвинистского пророка, которая обрушила на ее голову столько горя, поддавшись уговорам лживого мальчишки. Мария Риккль не желает их больше видеть, ее нет и на свадьбе, невесту не привозят представить в дом на улице Кишмештер, из золовок одна лишь третья парка в будущем, когда познакомится с Эммой, снизойдет до того, что склонна будет с ней разговаривать. Обряд, состоявшийся в огромной церкви деда Эммы Гачари и ознаменованный проповедью досточтимого Беньямина Чанки, собрал на редкость мало народу; из Яблонцаи здесь только Сениор, который уже на все махнул рукой; правда, по такому случаю, ради прелестной невестки и своего легкомысленного, но горячо любимого сына он надел даже парадное черное венгерское платье. Сентябрьский день тих и чудесен, невестка буквально цветет за двоих, она счастлива, она отныне независима и богата; что же касается материнского проклятия Марии Риккль и холодного лица Ракель Баняи, которой, Эмма не сомневается, она с этого момента столь же безразлична, как если бы вообще умерла, то все это омрачает ее настроение не более, чем плывущее над церковью облачко. Сияют ампирные украшения, гранатово-красен бархат на перилах вокруг стола господня, граф Гектор, который привез разрешение дебреценского прихода на совершение венчального обряда по реформатским правилам (еще один жестокий укол в сердце Марии Риккль), стоит несколько растерянно, пока священник зачитывает молодым, что писал апостол Павел о любви к ближнему. Из старых его друзей и собутыльников лишь одного привело на свадьбу любопытство: среди зрителей стоит молодой торговец Лейденфрост, и взгляд его останавливается на юном, разгоревшемся от волнения лице четырнадцатилетней Эржебет Гачари. Один свидетель, аптекарь Дюла Корниш, стоит позади Эммы; второй, сегхаломский помещик Йожеф Боршоди, друг Сениора, — позади Кальмана. Машинально повторяя про себя слова Священного писания, что «любовь долготерпит и никогда не перестает», Юниор думает о том, что матерью он проклят, домой ему путь заказан, разве что Гизелла ночью пустит его в окошко. Впрочем, что ему делать дома, по крайней мере первое время? Эмма богата, огромные земли ее — сплошь первоклассный, жирный чернозем, да и наличный капитал выражается в какой-то невероятной сумме: теща без единого слова, лишь потребовав расписку, передала ему утром, в день свадьбы, сказочное наследство старшей внучки, сообщив, что дом также в их распоряжении, она с мужем в свое время переселилась сюда лишь из-за больной Эмилии, чтобы поддержать зятя, Кароя, и воспитывать внучек. Их собственное жилище, дом Широ, уже почти четырнадцать лет стоит пустым; она переберется туда. Итак, жена его утром получила все свое состояние, без остатка; последняя фраза, которую произнесла Ракель Баняи, после того как с сухими глазами и без комментариев надела на Эмму фату и венец и поправила складки, была: если любой из них, даже нищим, вздумает обратиться к ней за помощью, она не даст ни филлера. Эмме больше не полагается ничего.

После завершения свадебного путешествия дочь Кароя Гачари ждало богатое приданое; фюзешдярматские друзья, дальние родственники надеялись, что их, как предписывал обычай, пригласят на смотрины, но Ракель Баняи обычаем пренебрегла, лишь одна Эржебет, которая искренне горевала после отъезда сестры, чувствуя, что с Эммой из дома на Большой улице исчезают радость и веселье, копалась, онемев от восторга, в грудах свежекупленных вещей. Эржебет была полностью в курсе событий, предшествовавших скоропалительному браку; главным информатором ее была сама Эмма, с которой они, две круглые сироты, были куда более привязаны друг к другу, чем это обычно бывает между сестрами. Эржебет не меньше Эммы переживала, волновалась, горела надеждой на всех стадиях романа, разыгравшегося в то бурное шарретское лето, а поскольку Эмма куда чаще была наверху блаженства, чем в тревоге, то и в сознании Эржебет период этот запечатлелся довольно своеобразно: вот так, только так, считала она, стоит отдаваться страсти, бросаться в пучину чувств, так же без оглядки, так же жертвенно, — и если до сих пор она не очень-то обращала внимания на молодых людей, то теперь и сама стала рассматривать из окошка прохожих на Большой улице с той точки зрения, кто из них мог бы вот так же завладеть ее воображением, ее сердцем, как Кальман Яблонцаи — воображением и сердцем Эммы; Эржебет, под влиянием рассказов сестры, начала интересоваться такими вещами, которые прежде почти не занимали ее.

Конечно, своеобразный, негативный вариант предыстории сестриного брака Эржебет услышала и от бабушки, Ракель Баняи не колебалась относительно того, стоит ли объяснять четырнадцатилетней девочке, что, собственно говоря, случилось. Старуха без обиняков заявила: Эмма утратила право называться честной девушкой и отношения с ней приходится поддерживать лишь из грустной необходимости ради того, чтобы на нее, на Эржебет, не пала тень позора — бесчестие Эммы ведь может подорвать перспективы ни в чем не повинной младшей сестры. Но пусть запомнит Эржебет: если бы не она, если бы не лежащий на Ракель Баняи долг — выдать Эржебет, когда для этого придет время, замуж, выдать честным путем и за порядочного человека, — то бабушка прекратила бы все контакты с Эммой; ни Гачари, ни Широ, ни Баняи никогда ничего общего не имели с распутными рабами плоти. Словом, приданое Эммы видела только ее младшая сестра, фюзешдярматцы же пришли к выводу, что скрытность эта, собственно говоря, вполне вяжется с прочими подозрительными обстоятельствами, при которых вышла замуж старшая внучка Гачари. Фюзешдярматцы, тоже воспитанные по книжке Розы Калочи, так же твердо, как Ракель Баняи, знали, что добропорядочной девушке не подобает спешить со свадьбой, скоропалительное замужество дает повод для кривотолков; Эмма Гачари же в апреле только-только познакомилась с молодым дебреценцем — и не успел город опомниться, как появилось объявление о бракосочетании, обручения вообще не было, как видно, или если оно и было, то в столь узком семейном кругу, что даже соседи ничего об этом не знали. Роза Калоча четко предписала, что надлежит делать: если семьи жениха и невесты прежде не были близко знакомы, в таких случаях первыми должны нанести визит родственники жениха, — старшего же Яблонцаи вплоть до дня свадьбы и видеть не видели в Фюзешдярмате, а будущая свекровь вообще не появлялась, даже у почтмейстера не было никаких сведений об обязательном в таких случаях письме, в котором Мария Риккль должна была бы, по обычаю, приветствовать Эмму как будущую свою дочь. Никто не знал, когда и как была посватана девушка, а скромная свадьба окончательно открыла дорогу не столько даже злорадным, сколько тревожным догадкам: семью Гачари в Фюзешдярмате любили и мало кто радовался, видя Ракель Баняи молчаливой, постаревшей, хотя еще более строгой и прямой, да и в Эмме, в ее возбуждении, в ее бурном цветении было что-то преувеличенное, неестественное, даже непристойное.

Приданое Эммы Гачари поступило из Дебрецена, из лавки Лайоша Варади-Сабо, и могла ли Ракель Баняи думать, что дочь торговца-патриция Мария, которую за два года до рождения Эммы молодой тарчайский реформатский священник вез через дымный Шаррет в свой дом как молодую жену, три года назад, в 1879 году, уже родила мальчика, окрещенного Элеком, который через много лет будет мужем дочери Эммы, Ленке. Из лавки Лайоша Варади-Сабо супруге Юниора, возвратившейся из свадебного путешествия в Вену и Париж и привезшей с собой умопомрачительные туалеты, поступили следующие вещи:

три дюжины сорочек,

две дюжины дамских панталон, богато украшенных вышивкой и фестонами,

двадцать богато украшенных юбок, в том числе со шлейфами,

две дюжины пеньюаров, два пеньюара для причесывания, шесть дюжин носовых платков,

две дюжины полных комплектов постельного белья на две кровати,

шесть больших и три маленькие подушки, тридцать шесть простыней, два гобеленовых покрывала на кровати, одна парадная скатерть, восемнадцать ночных чепцов,

шесть скатертей, тридцать шесть салфеток для повседневного пользования,

шесть скатертей и салфетки для разных случаев,

семьдесят два полотенца,

сто восемь кухонных полотенец,

четыре больших ковра и четыре ковра поменьше, кружевные занавески на восемь окон,

три атласных одеяла с монограммами, три атласные перины для ног, четыре подушки для прислуги, два одеяла для прислуги, дюжина постельного белья для прислуги, две дюжины полотенец для прислуги. Многие из этих вещей позже попадутся нам на глаза в неожиданном месте — в той первой тетради в твердом переплете, куда Кальман Яблонцаи записывал свои стихи. Та самая рука, которая с трепетом тянулась за «счастьем», вытащенным белой мышкой, и которая писала: «Ничего нового, после обеда читала роман, герой его — ты. Снова начинаю бояться вечера, но успокаиваюсь мыслью, что ты сдержишь свое обещание», — та же самая рука пересчитывает грязное белье и ищет подходящий клочок бумаги для записи, но, как нарочно, ничего не может найти: ведь хозяйственных книг, как у Марии Риккль, у Эммы нет и не будет никогда, Эмма не годится в домашние хозяйки. Под руку ей попадаются стихи мужа — ничего, для записи сойдет. Где же былая любовь, где то всепоглощающее чувство, которое, вытеснив пуританское воспитание, приличия, обычаи, бросило ее в объятия сказочного принца из Дебрецена, умевшего сочинять настоящие стихи?!

Эмма давно уже прочла всю тетрадь — которая вообще-то не должна была бы попасть к ней в руки, но Кальману Яблонцаи не хватило ни духу, чтоб уничтожить ее, ни ума, чтоб по крайней мере спрятать подальше, — и Эмма знает теперь то, о чем еще не догадывалась весной 1882 года, знает, что представляет из себя Муки Дарваши, знает, как швыряло его от девушки к девушке все время нуждающееся в новом кумире эротическое воображение. И вот в тетрадь с твердым переплетом, меж двумя стихотворениями, посвященными Ильке Гутман и Маргит Чанак, вписывает Эмма смертный приговор их браку: