Расстроенный буквально до слёз, Андрей не замечал, что Егоров в его воображении ругался словами Таманцева.

Пусть откомандируют. Он не «волкодав», а строевой офицер. Только бы попасть в свой полк, а не в резервный. Впрочем, в любой фронтовой части он будет человеком. Во всяком случае, не хуже других, а то и лучше. Там, если случится, он погибнет с честью, и о нём напишут, как он сам писал о многих своих бойцах и сержантах: «…верный воинской присяге, проявив мужество и героизм, был убит…» А здесь ты хоть наизнанку вывернись, пять раз погибни, но если нет результата, ты всё равно плох и виноват.

…В эти напряжённые часы всем начальникам Блинова было не до него. Чтобы поиски велись тщательно, усердно и настойчиво, ему утром и не намекнули, что лопатки в роще может не оказаться. Даже Алёхин, обычно разъяснявший Андрею, что к чему, второпях ничего ему не сказал, не растолковал. Андрей и не подозревал, что отсутствие лопатки в роще на месте обнаружения угнанного «доджа» работало на версию, возникшую у Полякова после вчерашнего разговора в госпитале с Гусевым. Ему и в голову не могло прийти, что сообщение Алёхина: «Роща обыскана дважды, качественно; лопатка не найдена», было для подполковника и генерала самой радостной вестью в эти тяжёлые сутки.

Вечером Юлия принялась рубить валежины, а я опять занялся с Фомченко и Лужновым.

За эти двое суток я к ним решительно подобрел. Какой с них мог быть спрос: Фомченко попал в контрразведку весной, перед маем, а Лужнов и того позже, в июне – два месяца назад. Стажа у них, как говорится, без году неделя, неудивительно, что даже Малыш против них – профессор. Я подумал ещё: не дай бог доведётся нам здесь просидеть не одну неделю, так я их поднатаскаю – людьми сделаю.

Речь опять пошла об агентах-парашютистах: откуда они берутся, вернее, из кого вербуются, как их готовят, как мы их разыскиваем и берём.

Контрразведка – это не загадочные красотки, рестораны, джаз и всезнающие фраера, как показывают в фильмах и романах. Военная контрразведка – это огромная тяжёлая работа… четвёртый год по пятнадцать – восемнадцать часов каждые сутки – от передовой и на всём протяжении оперативных тылов… Огромная солёная работа и кровь… Только за последние месяцы погибли десятки отличных чистильщиков, а вот в ресторане я за всю войну ни разу не был.

Просвещая Фомченко и Лужнова, я для пользы дела, по воспитательным соображениям, естественно, о трудностях не говорил – если бы рассказать им всё как есть, они наверняка бы скисли.

Условия и работка у нас такие, что любой бывалый шерлок, даже из столичной уголовки, от отчаяния повесился бы на первом же суку.

В любом уголовном розыске – дактилоскопия, оперативные учёты, лаборатории и научно-технические отделы; там на каждом шагу – постовой и дворник, готовые помочь и словом и делом. А у нас?..

Ширина полосы фронта – свыше трёхсот километров, глубина тылового района – шестьсот с лишним. На этой огромной территории сотни городов, сотни узловых и линейных станций; ежесуточно – тысячи передвигающихся к фронту и по рокадам бойцов, сержантов и офицеров, повсюду леса, большие чащобные массивы. А жители, например, здесь, в западных областях, запуганные, молчаливые, из них слова дельного, как ни старайся, не вытянешь. И вся наша техника, кроме личного оружия, – трофейный Пашин фотоаппарат.

Причём уголовка имеет дело с самодеятельностью отдельных лиц, а мы – с преступниками, за которыми сильнейшее государство, которых готовят не полуграмотные паханы, а изощрённые агентуристы, готовят в специальных школах, снабжают легендами, экипировкой и документами опытнейшие профессионалы.

Что мы лично можем этому противопоставить?.. Примитив полевого контршпионажа: осмотры леса, визуальное наблюдение, беседы с местными жителями и засады. Убийственный примитив! И хоть яловая, а телись! Возьми их всех! Возьми их тёплыми! Умри, но сделай! Вернее, как говорит начальство: сделай и не умирай!

Разумеется, о трудностях я не калякал, наоборот, умалчивал: я должен был поддерживать в Фомченко и Лужнове высокий боевой дух плюс постоянную готовность.

Что там у Юлии произошло, я упустил, то ли её ударило отлетевшим дрючком, то ли просто измучилась или подумала о своей незавидной жизни, не знаю, но только, уронив вдруг топор, она заплакала навзрыд, к ней подскочила пацанка, ухватилась за подол и тоже заревела.

Они стояли вдвоём и ревели не стесняясь, уверенные, что их никто не видит, и я опустил бинокль – не нужно и неловко, вроде подсматриваешь.