Дождь не унимался. Беглецы промокли до костей.

В полдень третьего дня они остановились переохнуть и, выбрав под низко нависшими елями сухое местечко, растянулись на земле - измученные, голодные.

Из лесу подтягивались отставшие. Последним приковылял Рюмин. Власов подвинулся, освобождая ему сухое место. Рюмин тяжело опустился на землю.

–  Как нога?
– спросил Ладухин.

–  Ничего, - вяло ответил Рюмин и закусил губы. Нога лежала перед ним безжизненной свинцовой болванкой. Она настолько распухла, что серая парусина арестантских брюк обтягивала её вплотную. Ладухин посмотрел на неё и покачал головой.

–  Сменить повязку надо, - сказал он и придвинулся к Рюмину.

–  Чего её перевязывать, всё одно… - Рюмин махнул рукой и отвернулся.

Всё же Ладухин принялся за перевязку.

Никишин, лежа неподалеку, видел, как из-под тряпья обнажилась огромная сине-зеленая опухоль. Ладухин подобрал измазанные гноем тряпки и выбросил их. Никишин отдал на бинты свою рубаху. Окончив перевязку, Ладухин подошел к Сивкову и сел рядом.

–  Плохо, - сказал Ладухин шепотом.
– Антонов огонь. Всю ногу захватило.

На четвертый день пришлось остановиться раньше положенного времени, чтобы дать Рюмину отдохнуть. Но отдых не помог. Когда на следующее утро двинулись в путь, Рюмин даже с помощью двух притавленных к нему товарищей едва двигался. К полудню он лег на землю и дальше идти отказался.

Развели костер. Сварили в единственной на всю партию банке из-под консервов собранные в лесу грибы. Бессолые, горьковатые - они были плохим обедом, их заедали морошкой.

Рюмин уже не вставал. Его положили на носилки, сделанные из жердей и двух курток, и понесли, сменяясь каждые четверть часа. Носилки раскачивались, цеплялись за сучки, бились о стволы. Больной при каждом толчке стонал, стискивал зубы, чтобы не крикнуть от боли, но при новом толчке зубы его сами собой разжимались и сдержанный стон подстегивал обливавшихся потом носильщиков.

Скоро партии пришлось идти по болотистой низине, и тут больному пришлось ещё хуже. На каждой кочке носилки подбрасывало. Рюмин не мог больше терпеть. Он приподнялся, ухватился за край носилок руками и едва слышно выговорил:

–  Не могу больше! Оставьте, положите на землю! Дайте умереть спокойно!

Носильщики опустили ношу. Один из них побежал за Ладухиным. Все собрались вокруг носилок.

Но что они могли придумать? Всем было ясно: сам Рюмин идти не мог, нести его дальше - невозможно. Да и не было уже никакого смысла нести. Опухоль поднималась по ноге всё выше, гангрена въедалась в тело, и всё же никто не мог произнести приговора товарищу. И невольно все поглядели на своих вожаков.

Тогда Власов, подняв плечи, сказал отрывисто:

–  Что ж… Оставить придется, видно…

Голос его дрогнул. Он повернулся и углубился в лес. Остальные, не сговариваясь, молча пошли следом за ним. Они собирали грибы, морошку, рубили жерди, ельник. Через час возле чуточного ручейка поставлен был шалаш.

Рюмина положили на высокую постель из мягкого мха, рядом с ним свалили гору хвороста, грибы, морошку, спички, топор, две рубахи на бинты. Все собрались у входа в шалаш. Никишин стоял, держась рукой за жердь, на которой укреплена была крыша. Он вспомнил Шахова, Ларионова, Стуклю, Адвоката, Батурина, которого своими руками положил в землю. Теперь даже этой последней услуги не может он оказать товарищу… С каким наслаждением вернулся бы он сейчас на остров, чтобы задушить Судакова, Прокофьева, Шестерку… всех.

Медленно и равнодушно катится по небу солнце. Легкий осенний денек. Пора двигаться в путь. Но они не могут отойти от шалаша. И снова глаза их обращаются к Власову.

Он выходит вперед и говорит глухо:

–  Прощай, товарищ!

И протягивает руку.

Рюмин берет эту руку в свои. Лицо его спокойно, светло.

–  Идите, идите, - говорит он с одушевлением.
– Идите! Мне тут хорошо. Недолго уж…

Он лежит на высокой горке мха и пожимает протянутые руки:

–  Прощайте…

–  Прощай и ты…

Они уходят в лес и долго оглядываются на одинокий маленький шалаш. Зеленая крыша его темнеет. Густые ели закрывают её. Серенькая юркая пичуга метнулась меж ветвей, взвилась над вершинами елей и глянула быстрым круглым глазом вниз.

Там двигался молчаливый караван.

Пять минут назад их было тридцать два. Теперь их - тридцать один.

Сивков хмурился и чертыхался. На привалах, в то время как остальные отдыхали, он уходил в сторону, бродил вокруг лагеря, влезал на деревья и что-то высматривал, озабоченно ворча себе под нос. Спустя несколько дней выяснилось, что партия уклонилась к югу и попала в Часовенскую волость.

Сивкова бранили на все корки. Он отмалчивался. В дремучих северных дебрях заблудиться было нехитро. Но хоть и ненадежен оказался проводник, лучшего сейчас не было.