Шрифт:
– Ну, не отвечаю и не отвечаю!
– вскипел Ситников.
– Ну, что тут особенного? Чего вы душу из меня тянете?
Он резко повернулся к ней лицом, готовясь вступить в очередную схватку, но на этот раз перебранки не получилось. Она жалобно посмотрела ему в лицо и сказала совсем тихо:
– Вы плохой товарищ…
У него заныло сердце.
– Ну, ей-богу, хороший!
– сказал он с живостью и простосердечием.
– Честное слово!
Она улыбнулась ему, сдерживая смех. Он стоял опустив глаза, смущенный, взъерошенный.
– Расхвастался!
– сказала она ласково.
– Тоже, хороший нашелся!
– Какой есть… - буркнул он мрачно. Потом оглядел свою нескладную маленькую фигуру, утонувшую в грязной долгополой шинели, и усмехнулся: - Действительно, пейзаж неважный!
– Нет, - сказала она, порывисто протягивая к нему руку и тотчас отдергивая её.
– Нет, вы хороший. И мне будет очень трудно без вас… и у меня вообще ужасный характер…
– Бросьте вы, - хмуро оборвал Ситников, неловко переминаясь с ноги на ногу.
– Вы как ребенок, - сказала она, светло улыбаясь.
– Ну, вот…
– Да, да. У вас всё открыто. Вы очень чистый человек.
Ситников сорвался с места и хотел убежать. Она удержала его за рукав:
– Не уходите! Пожалуйста. А когда всё-таки уйдете… совсем… то не забывайте…
Он поглядел на нее искоса, вздохнул, набрал в грудь воздуху и, багровея, выпалил:
– Я тогда в донесении всё верно написал!… Честное слово!
Она не поняла его.
– Донесение… - повторила она рассеянно, глядя прямо перед собой.
– А, знаете, я иногда жалею, что не родилась мужчиной. У мужчины какая-то свобода в натуре, развязанность. Он действует широко, борется.
– А кто вам не велит? У нас женщина…
– Ах, знаю, знаю! Всё знаю, что вы хотите сказать. И равноправие, и всё такое! Но, вот… - Она снова повернула к нему лицо.
– Вы уходите. Вас зовет эта широта, борьба. И раз зовет, то вы легко отрываетесь… По-мужски… А я остаюсь, и мне тошно, тошно… без вас…
Он оторопел, растерянно затоптался на месте, потом зашептал пылко и жалостно:
– Женечка… Ну, ей-богу, я вернусь. Мы увидимся! Вот увидишь! Я обязательно…
– Ладно!
– сказала она, чуть коснувшись пальцем краешка глаза.
– Не нужно мне клятв. Вообще, не будем говорить об этом. Надо так надо, ничего не поделаешь…
Она всей грудью вздохнула, узкое плечо её тесно припало к его плечу.
– Ну, расскажи что-нибудь, - попросила она тихо.
– Не умею, - сказал он ещё тише.
– Не умею рассказывать.
– Тогда давай помолчим вслух.
– Давай! Молчать я могу!
– кивнул Ситников и тотчас с горячностью заговорил: - Ты вот сказала… Вы уходите… мужчины… широта… легко отрываетесь и всё такое. А тут совсем не в том дело. Есть, понимаешь, такие люди, что узким местом живут. Они сторожами всю жизнь при собственной своей душе состоят, и она им весь мир застит. Общественной силы в них нет, а значит, и широты… А мужчина, женщина - это, брат, несущественно.
– Верно. Ты прав. А как ты сам жил? Расскажи, как ты жил, рос, вообще всё-всё!
– Подумаешь, интерес какой, - усмехнулся Ситников и принялся рассказывать. Героем его повествования был, однако, не он сам. Он рассказывал о матери, о своих гимназических друзьях. Она слушала внимательно, глядя ему прямо в лицо. Потом вдруг спросила:
– А он красивый?
– Кто красивый?
– Ну, этот твой Левин, о котором ты сейчас рассказывал.
– Ну, красивый…
– Очень?
– Очень, скажем. Что из этого следует?
– А то, что ты всё-таки красивее его!
– Ты же его не знаешь!
– Это ничего не значит.
– Чепуха собачья, честное слово!
– Нет, не чепуха собачья.
– Она заглянула ему в глаза.
– Ты красивее всех на свете. Понял? У него нет, наверно, таких веснушек, как у тебя?
– Нет.