Затем Муссолини перечислял длинный список неудач и поражений: Аламейн…»промахи и просчеты» Роммеля в Африке… Пантеллерия… и, наконец, Сицилия.

«Могла ли Германия оказать нам более существенную помощь? Думаю, что нет».

С пафосом он стал перечислять, будто бы это исправляло положение, объем сырья, импортированного из Германии после 1940 года.

Партийные боссы переглянулись скептически, почувствовав себя вдруг людьми, оказавшимися у постели больного, оторвавшегося от реалий жизни. Периодические спазмы, появлявшиеся на его лице, говорили о том, что болезнь была неизлечимой. Аннио Бигнарди, слушая лепет Муссолини, подумал: «А ведь Пантеллерия могла бы стать Сталинградом Средиземноморья. Но видимо, только Сталин и микадо могли отдать приказы стоять до последнего человека». Даже Гаэтано Полверелли, убежденный сторонник дуче, посчитал его статистику несерьезной и запутанной. Единственное, что произвело хоть какое-то впечатление, было сообщение: военные заводы за тридцать один месяц войны произвели 5000 орудий против 3700 за такой же период в Первую мировую войну. Ну и что?

Все сидевшие за столом не осмеливались смотреть в глаза друг другу. Неоспоримым фактом было то, что сухопутные войска имели всего две боеспособные дивизии, в военно-воздушных силах оставалось 200 самолетов, корабли военно-морского флота не могли выйти в открытое море.

Муссолини вновь возвратился к Эль-Аламейну.

— Я предсказал дату наступления союзников, — заявил он скептически настроенным делегатам, — 23 октября 1942 года, а почему? Это ведь была двадцатая годовщина марша на Рим.

Сидевший справа от Гранди Джиакомо Асербо, первый помощник дуче, моргал глазами, ничего не понимая в монологе Муссолини. Вдруг Гранди подсунул ему свой меморандум, и Асербо прочитал: «Большой совет объявляет, что для достижения единения итальянского народа необходимо немедленно восстановить все функции государства, принадлежавшие короне, большому совету, правительству, парламенту и корпорациям в области их задач и ответственности в соответствии с конституцией…

Главе правительства обратиться к его величеству королю… чтобы в целях безопасности государства и восстановления уважения к нему он взял бы на себя командование вооруженными силами страны на земле, на море и в воздухе в соответствии со статьей 5 статута королевства и вместе с тем вопросы выдвижения инициатив и принятия решений…»

— Но ведь это означает?.. — прошептал Асербо ошеломленно.

Гранди лишь кивнул.

— А как король? — спросил Асербо.

— Пока не знаю, — ответил Гранди, — но он должен согласиться. А вы не возражаете?

Не говоря ни слова далее, Асербо подписал меморандум и возвратил его назад.

«Таким образом, уже одиннадцать подписей, — подумал Гранди. — Остаются семнадцать человек».

Как бы почувствовав настроение зала, Муссолини стал говорить об инициативе Гранди. Все стали слушать его с большим вниманием. Речь в ней идет о короне, и обращена она не столько к правительству, сколько к королю. В таком случае у короля есть выбор: либо просить Муссолини оставаться у власти, либо ликвидировать фашизм. Играя на страхе каждого из присутствовавших потерять свое положение, он предупредил:

— Господа, подумайте! Инициатива Гранди представляет большую опасность для режима.

Гранди с напряжением ожидал этого момента. Маршал де Боно, как старший по возрасту, выступил в защиту армии на Сицилии. С безжалостной логикой Альберто де Стефани заявил дуче:

— Исходя из вашего доклада, у меня сложилось впечатление, как, видимо, и у других, что война проиграна.

Сидевший в центре стола Фариначчи вскочил на ноги. Он возложил вину за неудачи на итальянских генералов и потребовал, чтобы Амброзио, начальник генерального штаба, отчитался перед советом.

«Сейчас или никогда», — подумал Гранди и поднялся. Первые его слова были обращены к колеблющимся:

— Муссолини должен знать всю правду, и об этом необходимо поговорить. Я говорю это не для дуче, с которым встречался позавчера и высказал ему все, что теперь скажу вам… — отвернувшись от Муссолини, обратился он к своим коллегам.

Украдкой следил за выражением их лиц, зачитывая меморандум. Для многих это было чем-то новым. Твердым модулированным голосом он затем пояснил:

— Не слабость армии, а диктатура ответственна за тяжелое положение Италии. Итальянский народ был обманут Муссолини в тот день, когда он приступил к онемечиванию страны. Этот человек бросил нас в объятия Гитлера. Он вверг нас в войну, противоречащую достоинству, интересам и чувствам итальянского народа.

В зале было тихо, как на кладбище. Муссолини сидел на возвышении, вяло откинувшись на спинку стула, прикрыв ладонью глаза от яркого света лампы. Правое колено подрагивало ритмично, что являлось явным признаком возбуждения его язвы. Каждый из присутствовавших видел, что он чувствовал себя дискомфортно. Занавеси из голубого бархата мешали проникновению свежего воздуха с улицы, а вентиляторов не было. Спертым воздухом стало трудно дышать. Черная рубашка генерала Энцо Галбиати была пропитана потом. Джиованни Балелла запомнил это заседание большого совета лишь тем, что новые сапоги нестерпимо жали ему ноги. Вдруг, вскрикнув глухо, Карло Пареши упал в обморок. Сидевшие рядом с ним вынесли его в соседнюю комнату. Другие, внимательно слушавшие выступление Гранди, даже не обратили на это внимания.

Теперь Гранди повернулся к Муссолини, указывая на него пальцем. Оба будто бы оказались в изоляции, смотря друг другу в глаза.

— Вы считаете, что народ вам предан, — сказал Гранди с горькой иронией, — но эту преданность вы потеряли в тот день, когда привязали Италию к Германии. Под мантией исторически аморальной диктатуры вы удушили в каждом из нас личность. Могу сказать, что Италия проиграла все в тот день, когда вы нацепили маршальский золотой галун на свою фуражку. — Со смешанным чувством сострадания и гнева крикнул в лицо дуче: — Сбросьте эти смехотворные украшения, плюмаж и перья! Станьте снова Муссолини периода баррикад — нашим Муссолини!