Шрифт:
«Может, мне это кажется? — подумал он. — А что, если я сейчас закрою глаза и через некоторое время снова открою их, тогда, быть может, все будет, как прежде: дом, что выходит на улицу, и дом во дворе будут стоять на своих местах, а боковой флигель, как и раньше, окажется под крышей? И окна с занавесками, и ящики с цветами на подоконниках? Можно будет увидеть и белье, которое хозяйки обычно вешают сушить за окнами. Во дворе, как всегда, будут играть детишки. Кто в классики, кто в прятки, кто в казаки-разбойники, а девочки — в дочки-матери».
Джонни показалось, что он даже видит, как одно из окон открывается, кто-то высовывается из него и громко зовет: «Клаус-Петер, иди домой есть!» или же: «Сони, отойти подальше от помойки!» А привратник из первого дома ворчит: «Спокойно, ваш ребенок здесь внизу, а то я сам спущусь!» Дети испуганно разбегаются врассыпную, Джонни находится тут же среди них, он стрелой выбегает через маленькую калитку…
Но его когда-то потайное убежище сейчас превратилось в угловатую, искореженную дыру. Миновав дверной проем, он видит тесную прихожую, которая раньше была выложена обшарпанной кирпичной плиткой. Отсюда одна лестница вела наверх — к квартирам, а другая спускалась в подвал. Деревянные ступени лестницы обгорели. Крупные куски штукатурки, упавшие со стен, засыпали пол. Только дверь, что ведет в подвал направо, до некоторой степени сохранилась, зеленая масляная краска, которой она была покрашена, покрылась грязными пузырями, а верхняя часть ее даже обуглилась.
Когда Джонни толкнул дверь, она жалобно заскрипела в петлях и заскребла низом по полу. Каменные ступени вели в непроглядную темноту подвала, из которого на него пахнуло запахом затхлой сырости и остывшего пепла. В этом подвале Джонни вместе с матерью и другими жильцами дома провел многие часы, когда объявлялась воздушная тревога.
«Где-то теперь Фибелькорн и Шрамм и все остальные ребята? А самое главное, где моя мама?» — билась в голове тревожная мысль.
Джонни спустился еще глубже вниз.
— Эй! — громко крикнул он. И еще раз громко и протяжно повторил: — Эй! Там есть кто-нибудь?!
Лишь приглушенное, расплывчатое эхо прозвучало ему в ответ.
«Живы ли они? — Эта тревожная мысль мигом встряхнула Джонни. Он моментально забыл и об усталости, и о боли в ногах. — Они должны быть живы! Сгоревший дом еще не доказательство того, что большинство его жителей погибло». Некоторые из жильцов даже оставили после пожара весточки о себе, написав своим близким на оставшихся стенах дома по нескольку слов.
Джонни снова вышел во двор. Грохот и стрельба звучали теперь сдержаннее. На самом деле, на кирпичной стене между пустыми прямоугольниками окон где мелом, где известкой или углем были написаны различные сообщения, кое-где они были не написаны, а нацарапаны чем-то твердым.
— «Гюнтер, мы у тети Юлианы в Белыщге», — прочитал вслух Джонни. Гюнтером мог быть только сын Шраммов с четвертого этажа, который уже давно состоял в гитлерюгенде. Дважды в год он выносил во двор своих величиной в палец игрушечных солдатиков из папье-маше, а также входившие в этот набор маленький танк, грузовик, пушки и еще что-то. На крохотной площадке, где лежало на подпорках бревно для выбивания ковров и росли кусты бузины, он устраивал миниатюрный макет поля боя с окопами, траншеями и бункерами. Для мальчишек, которые всегда бегали одной стайкой, это всегда было праздником. Гюнтер Шрамм страстно хотел стать унтер-офицером. Возможно, он им а стал. Как бы там ни было, а прошлой осенью родители получили сообщение о его гибели. Однако, несмотря на это, они все же, видимо, надеялись, что однажды их сын вернется домой, прочтет их надпись на стене и последует за ними в Бельциг к тете Юлиане.
«Дети, мы живы, слава богу! Юлиус и Хедвиг», — написала на стене старая супружеская пара Фибелькорн с первого этажа для обеих своих призванных служить в армию дочерей. Два их сына уже погибли на фронте.
«Пишите нам в Бойценбург! Г.»-эти слова наверняка нацарапал Гуммерт, служивший в войсках противовоздушной обороны и по-военному кратко извещавший родственников о своем местонахождении. Сам он был членом нацистской партии и однажды даже собирался донести на Фибелькорнов, пронюхав, что оба старика тайно слушают по радио передачи из Лондона. Мать Джонни тогда с большим трудом упросила Гуммерта не делать этого, чтобы не обрушить на головы Фибелькорнов еще большее несчастье. Как-никак, а их сыновья лежали в далекой России, один — под Ленинградом, а другой — где-то в Крыму.
«Но где, спрашивается, надпись, которую оставила для меня собственная мать?» — с опаской подумал Джонни.
Он поспешно пробежал глазами остальные надписи, являющиеся своеобразными признаками жизни людей.
«Мы счастливо отделались, Крюгер», «Где находятся Нитше?» или же: «Мы у бабушки в Шверине».
Наконец с самого краю, между окнами их бывшей спальни, он обнаружил короткую, неровную надпись:
«Джонни, мой милый мальчик, приходи…» — Дальше ничего нельзя было разобрать, так как на стене отсутствовал большой кусок штукатурки,
«Приходи… Но только куда приходи? К кому?» Бабушка и дед Джонни погибли, дядя Альфонс и тетка Клерхен — тоже. Своей надписью мать как бы признавалась Джонни в любви, но что она написала дальше?
Самое главное, конечно, что она жива.
В это мгновение хрипло заскрипела подвальная дверь.
36
Существо, похожее на гномика.
Нанни.
Разговор в мрачном дворе.