Одна сторона материи – это абсолютное превосходство во всем советского строя. Превосходство априорное, аксиоматическое. Доказывать ничего не требовалось, надо было знать это и презирать все иностранное. Кто сомневался, на того мгновенно надевался шутовской колпак «низкопоклонца перед Западом».

Оборотная сторона той же материи имела некоторое содержательное обоснование. Успешно продвигался невиданный по размаху атомный проект, и власти решили рассуждать по аналогии: раз в таком сложнейшем деле мы смогли в основном справиться своими силами, без явного обращения к иностранным авторитетам, то уж в какой-то там генетике и вовсе обойдемся без «вейсманис-тов-морганистов» и поднимем урожайность колхозных полей «без ген и хромосом».

И, разумеется, изничтожим подброшенные «оттуда» буржуазные лженауки – кибернетику, социологию и прочие.

Вероятно, надо все же пояснить смысл новых слов, которые мы будем вынуждены использовать в этой главе. Их всего два и ничего особенно заумного в них нет: космополитизм (в ругательном варианте его адепты – безродные космополиты) и низкопоклонство перед Западом.

Космополитизм (от греческого слова kosmopolites, что означает гражданин мира) оказался зловещим ярлыком после того, как это понятие вставили в идеологическую рамку. Оно стало означать сознательное игнорирование всего национального, полное пренебрежение им. Конечно, если это понятие довести до абсурда, то осуждать было что. Но это именно в случае крайностей.

«Россия – родина слонов», это одна крайность, она может вызвать лишь ироничную ухмылку. А «Россия – родина электричества, радио, паровых двигателей, лампочек накаливания и всего чего хотите» ироничную ухмылку уже не вызывало.

Зато удивление имело место: неужели все это – мы! Как же так: будучи во всем и везде первыми, мы, тем не менее, живем не как презираемый нами Запад, а в нищете и страхе. Почему? Что мы за люди такие?

Подобное недоумение, само собой, возникать никакого права не имело. На это и нацелили идеологическое острие задуманной кампании. Кто сомневался, тот становился «космополитом», ибо отрицал национальное. Кто был уверен в априорной правоте подобных утверждений, тот истинный патриот, а не низкопоклонец. Как видите, все просто, как голенище кирзового сапога.

Ко времени начала этой кампании с русской интеллигенцией, что мы уже знаем, было давно покончено. На смену ей пришла интеллигенция советская, для которой не было большей радости и искреннего, ничем не омрачаемого, счастья, когда партия ей доверяла проводить в жизнь очередное идеологическое начинание. Все, что публиковалось «Правдой», было для нее истиной в последней инстанции. Верила она этому партийному органу безоговорочно.

Именно эта, зачатая второпях, «гомососная интеллигенция» (А. А. Зиновьев), в массе своей к творческому труду вовсе не способная, стала самым верным, самым преданным и послушным проводником генеральной линии. Шаг влево, шаг вправо от этой линии означал творческую смерть.

Для подобной интеллигенции 30-е – 50-е годы были временем бурного расцвета. Они стали подлинными творцами того творческого климата, который более всего их устраивал. За это время они успели наплодить себе подобных и те, не испытывая никаких комплексов, пошли вразнос, они насмерть стояли за «чистоту идеи». По сути это был махровый приспособленческий цинизм, ибо в годы взбесившегося ленинизма на все эти идеи новой «твор-ческой» номенклатуре было глубоко наплевать. Они лишь самозабвенно озвучивали их, оберегая собственное благополучие да трепетно лелея свой смердящий генофонд.

Но самое печальное в том, что к хору такой интеллигенции во многом присоединялись люди по-настоящему талантливые, которым, чтобы более или менее сносно работать, надо было соблюдать все сложившиеся правила игры, т.е. участвовать в проработках, занимать активную позицию в проводимых партией кампаниях. В противном случае их ждала участь изгоев.

Так прорезалось еще одно свойство советской интеллигенции, которое дало возможность метко окрестить ее как «гнилую».

Вся интеллигенция в те годы была заражена вирусом «го-сударева страха». Все находились в одинаковом положении, ибо все жили под гнетом советской истории. Избавиться от него было невозможно, как нельзя избавиться от воздуха, которым дышишь.

Я сам прекрасно помню, что основной доминантой настроения людей в начале 50-х годов было состояние вечной неизменности всего окружающего: Сталин будет жить вечно, такие книги мы будем читать всегда, чувство постоянного страха также черта генетическая – от нее не избавиться.

Поэтому, когда Сталин умер, было такое чувство, что наступил (или вот-вот наступит) конец Света, что земля сейчас разверзнется и нас поглотят всеобщий хаос и мрак.

Одним словом, надо было обладать не столько даже большим умом, сколько устойчивой психикой, чтобы устоять против невиданного интеллектуального гнета, который обрушился на советскую интеллигенцию сразу после войны. Сделать это было крайне сложно, тем более что ярлык «низкопоклонца» или «без-родного космополита» казался не таким страшным, как довоенная бирка «враг народа».

Враг он и есть враг, это не изменишь, а ежели признали тебя «низкопоклонцем», так беда невелика, перестань им быть, только и делов. Стать патриотом кто же откажется.

Мутная волна этой идеологической кампании, повторяю, захлестнула все сферы деятельности советской интеллигенции, ибо касалась она только ее. Не осталась в стороне и научная интеллигенция.

Вообще говоря, вся интеллигенция разделилась тогда на два неравновеликих лагеря и, не жалея остатков еще тлевшей совести, клеймила, проклинала, открещивалась.