"Ну, была не была! Помяни Царя Давида и всю кротость его…" – всплыла на память завещанная бабушкой молитва, и я, дернув за рукав юнкера, пошел в Портретную Галлерею навстречу всяким диким возможностям.

Юнкер шел за мной. Вышли. И тут снова возбуждение оставило меня, и я, покачиваясь, едва дошагал до диванчика у противоположной стороны и сел.

"Делайте, что хотите!" – неслось в голове. "Не могу идти", – рвало отчаяние душу.

Мимо шли, бежали, а мы сидели. Юнкер тоже сел рядом со мной.

Наконец к нам подошел мастеровой. "Их повели", – проговорил он. "Идемте! Ой, не знаю, как выйдем, там здорово вашего брата поколотили", – махнул он рукой.

"Я устал. Я не могу идти. Дайте курить", – попросил я.

– "У меня нет. Я этим не занимаюсь. Эй, товарищ!" – крикнул он одному солдату, ковырявшемуся под матрацами, вытаскивая из-под них револьверы и винтовки. И тут я заметил, что таких "ковырял" было много, и что все заняты, очевидно, одной мыслью что-нибудь забрать, утащить. Были и такие, что с диванчиков отпарывали плюш. "Гиены", – мелькнуло сравнение и вспомнилось, как под Люблином я однажды таких обирал отгонял от тел убитых товарищей, при лунном свете прелестной летней ночи. И на сердце засосала безысходная тоска.

– "Вот есть папироска. Кури сердечный, полегчает!.. Ишь лица нет на человеке", – говорил, давая мне папиросу, взятую у "товарища", мастеровой.

"Ах ты русская натура"… – с наслаждением затягиваясь, думал я, и почему-то на память набежали первые строчки описания Днепра: "Чуден Днепр при тихой погоде…" "Ну, идемте", – поднялся я.

– "Пора!" – подтвердил мастеровой; и я, молчаливый юнкер и мастеровой пошли. В голове снова образовалась какая-то пустота, и я, идя, почти не отдавал себе отчета в совершающемся вокруг и не замечал пути, по которому мы шли. Я ясно запечатлевал лишь необходимость сохранения, как можно более ярко выраженного, равнодушия ко всему окружающему – чему учила меня то, чем я привык руководствоваться за войну, – интуиция.

Мы шли медленно. Иногда нас останавливали вопросами, на которые или мастеровой, или я давали ответы.

Наконец, мы добрались до арки. Прошли через нее, среди бушующего моря голов.

С площади неслась стрельба. Под аркой была темнота, и мы также благополучно протолкались в первый этаж следующего здания.

"Идти в ворота нельзя", – говорил мастеровой, – "там нас всех арестуют, а вас расстреляют. Там кровью пахнет!" – на ухо шептал он мне.

"Да, да", – согласился я, "потому и просил вас вывести на канавку", – отвечал я, довольный, что пока все идет отлично и мой интуитивный расчет меня не обманул и на этот раз.

В вестибюле, где у меня было так много связано со всем этим злосчастным днем, толпа рабочих и солдат взламывали ящики, о котоpых казаки говорили, что они с золотом и бриллиантами. Я на одну минуту просунул голову между плеч, чтобы заметить содержимое, но неудачно. Мешкать же было нельзя и мы продолжали идти. Прошли мимо лестницы, на которой я взял в плен матроса, от которого дважды пришлось ускользать.

Но вот корридор. Затем лестничка, на которой спешащая во Дворец группа солдат Павловского полка учинила допрос и, удостоверившись, что ни у меня, ни у юнкера нет оружия, оставила нас в покое и пошла дальше.

Мы тоже двинулись. Но вдруг мастеровому пришло в голову какое-то решение, и он, оставив нас ожидать его, побежал вслед за уходящими. Через минуту он вернулся с солдатом Павловцем и обращаясь ко мне сказал, что дальше нас будет вести этот солдат, а он должен вернуться назад. Я и юнкер поблагодарили его за услугу и мы расстались.

Но вот мы и на Миллионной. В конце ее, у Марсового Поля, трещали пулеметы, а сзади гудела толпа и среди нее горели огни броневиков.

На Миллионной же было пусто, темно. Мы шли по середине улицы.

Но вот навстречу попалась группа из 3-х человек. В темноте нельзя было видеть, кто идет. Наш сопровождающий окликнул. Оказались Преображенцы. Он справился о комитете полка, под сень которого он предполагал нас сдать для ночлега, так как через Марсово Поле пройти уж никак нельзя было бы из-за патрулей.

Спрошенные отвечали, что он еще заседает и чтобы мы спешили.

– "Полк держит нейтралитет, и комитет взял на себя охрану порядка; он и вас примет", – говорил он, идя с нами дальше.

"Итак, я в плену. Оригинально. Ну, посмотрим, что произойдет дальше", – решал я, – как солдат объявил, что мы пришли, и вошел в открытую дверь одного из домов по левой стороне Миллионной, откуда на улицу падала полоска света.

Вошли. Передняя – пусто. Прошли в корридор, голоса из ближайшей комнатки нас остановили у ее двери. Солдат вошел и через несколько секунд выскочил, прося "пожаловать".

Маленькая комната. Накурено. Усталые лица двух поднятых голов от какой-то бумаги повернулись в нашу сторону.