А вот и выскочил из толпы и побежал дальше. "Скорее за поворот. Нет, не сюда.

За второй",… – и я продолжал бежать. Вот и поворот.

"В этот", – решил я и завернул.

– "Господин поручик, там большевики, пулеметы", – выросли передо мною две фигуры юнкеров.

"Где?" – "За стеклянной дверью, в конце корридора. Слава Богу, что вас встретили. Мы нарочно стоим здесь, чтобы думали, что все хорошо, что мы часовые. А то в тыл баррикадам зайдут!" – говорили братья Эпштейны, юнкера нашей Школы.

"Правильно. Стойте", – и я сделал движение, чтобы бежать дальше.

– "Господин поручик, Ораниенбаумцы идут".

"Ораниенбаумцы? Где?" – из одной из дверей в покинутый мной корридор действительно выходила новая толпа юнкеров.

"Надо бежать к Временному Правительству, чего медлишь?" – работала мысль. – "Нет, постой!" – и что-то толкнуло меня к выходящим юнкерам.

"Юнкера стой!" – заорал я и начал говорить. Что я говорил, я не отдавал себе отчета. Я призывал и проклятия матерей за оставление Дворца, за позор, которым покроются их погоны, эта ступень к высокому званию офицера, я и взывал к товариществу, к традициям. Юнкера мрачно слушали меня. А когда я выкричался, то снова пришли в движение, но уже тихо и безмолвно. Но все же, несколько человек бросились ко мне и со слезами стали просить прощения за уход: "Но что мы можем сделать! С нами нет офицеров! Мы попробовали, после первого раза, когда вы говорили с нами о шествии из города народа с духовенством, выбрать начальников из юнкеров. Но ничего не вышло, когда те начали распоряжаться. Сами же выбиравшие стали отказываться. Вот, если бы у нас были такие офицеры, как капитан Галиевский вашей Школы, то этого не было бы… Простите, мы побежим, а то отстанем от товарищей, будет хуже!.." – и они побежали к удалявшейся роте.

Опять пустынные корридоры, лестница и наконец Портретная Галлерея. Никого. На полу винтовки, гранаты, матрацы. А со стен в скованных золотых рамах стоят, во весь рост, бывшие Повелители могучей, беспредельной России. "Счастливые!

Вы безмятежно спите!" – в благоговейном страхе взглянул я на портреты Владык моих предков, которые так им служили со своими современниками, что перед Россией трепетала Европа. "А теперь!"… – И я стал молиться Богу, с просьбой прощения за кощунство, которое я собой представляю, шагая по этому залу.

"Скорее, скорее отсюда", – неслось в голове, но ноги не слушались, и я уже едва плёлся. "Какая длинная галлерея! Я не дойду. Это что? А, да, след от разорвавшейся бомбы. Бомбы? – Да, да, бомбы!" – "Господин поручик, вы куда?" – и из-за портьеры, обвивавшей вход в залу из Портретной Галлереи, показалось двое юнкеров нашей Школы, но кто – я не узнавал.

– "Идите в полуцыркульный зал; там есть наши и Никитин, член Временного Правительства".

"Ах да, спасибо", – и я опомнился. "А где само Временное Правительство?" – спросил я, снова овладевая собою.

– "Оно? Не знаем!" – "Здесь, господин поручик!" – раздался голос справа из маленькой темной ниши.

Я бросился туда. В ней лежало и стояло несколько человек юнкеров с винтовками в руках. "Что вы делаете?" – спросил я.

– "Мы в карауле при Временном Правительстве – оно здесь, направо". – и мне указали дверь.

Я вошел. А. И. Коновалов выслушал доклад, затем я вышел из маленького кабинета и пошел в галлерею. И здесь я сел на маленький диванчик. Скоро выскочила женщина и, говоря, что она представительница прессы и поэтому, представляя собою общественное мнение, может быть совершенно спокойна, что ее никто не тронет, – металась от одной двери к другой. Меня это смешило.

Посмотрит направо, напротив, на дверь, на винтовую лестницу, сейчас же отскочит и бросится в зал. Но вот, выскочил штатский, схватил ее под руку и они побежали в зал.

Сидеть было приятно. Мягко. И я с удовольствием сидел. В голове было так тихо, спокойно.

Вышел Пальчинский, за ним Терещенко.

– "Нет, это не приемлемо, я категорически утверждаю!…" – доносился до меня голос Пальчинского. "Надо вернуть юнкеров! Послушайте, бегите, верните юнкеров", – продолжал он.

"Ах, это ко мне относится". И я попытался подняться. Но ничего не вышло.

"Я здесь умереть могу, но бегать, бегать больше не в силах!"… – проговорил я и отвернулся. Мне было больно, стыдно за свой отказ.

– "Я сам пойду", – отнесся Пальчинский к Терещенко, – "а вы вернитесь." – "Ну, хорошо"… – согласился тот.

Пальчинский пошел, а Терещенко вернулся назад. Через минуту выскочил какой-то молоденький офицер в черкеске и побежал за Пальчинским.

Минуты бежали.

Но вот, откуда-то начал рости гул.

Еще кануло в вечность несколько времени.

Гул становился явственнее, ближе.

Вот, в дверях Пальчинский. Затем маленькая фигурка с острым лицом в темной пиджачной паре и с широкой как у художников старой шляпченке на голове.

А еще несколько дальше звериные рожи скуластых, худых, длинных и плоских, круглых, удивительно глупых лиц. Рожи замерли в созерцании открывшегося их блуждающим, диким взглядам ряда величественных Царей Русского народа, скованных золотом рам.